Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Ну что же дальше? — нетерпеливо понукала его кукоана Мица.

— Заплакал и говорит, что отец у него больной, что не видел он его несколько лет и что он, господин капитан то есть, подлец, но он немедленно пойдет и навестит отца… Встал, значит, и пошел. Другие-то уже на ногах не стояли, а я, я его друг, я за ним следом! Шли, мы шли и дошли до Маркуцы.

— А потом?.. Потом что? — испуганно и нетерпеливо твердила Мица.

— Меня он у ворот ждать оставил. А сам в больницу вошел, потому как в военной форме. Ждал я его, ждал, да и заснул… Разбудили меня тычками фельдшера какие-то и орут во всю глотку: «Этот вот знает, потому как с ним вместе пришел!» Только я тогда ничего не понял.

— При чем тут смерть Тудорикэ? — закричала, выходя из себя, кукоана Мица.

— А вот при чем! — убежденно произнес Тонку. — Ведь отец у господина капитана, оказывается, того-с, сумасшедший! А нам откуда было знать об этом, никто нам ничего не говорил. А помешанные они и есть помешанные, чудится им всякое, ну и бесчинства разные творят.

Урматеку невольно поднял глаза на портрет Григоре. С пышными, тщательно расчесанными бакенбардами и веселой улыбкой на лице смотрел он, нарисованный углем, из угольной темноты на Янку.

Янку почудилось, что надвигается на всех них густая опасная мгла. А Геня Тонку под впечатлением увиденного в больнице рассказывал, будто все, что произошло, было еще у него перед глазами:

— Схватили они меня и повели, чтобы опознал я, значит, господина капитана! А сумасшедший-то веревками связан, воет, слюной брызгает. Про воров кричит, про грабежи, про золото, про подлость. А у господина капитана голова проломлена и кровь хлещет, это его помешанный об стенку треснул. И с мундира блестящие нашивки и медные пуговки сорвал.

Кукоана Мица, закрыв руками лицо, застонала:

— Замолчи, нечестивец, ты все выдумал!

Урматеку пристально смотрел на улыбающегося в раме Григоре, будто спрашивал: «Что же это делается, а?» Ему было не по себе от всего, что произошло, от того, что и сам он, и его семья лишились доброго покровителя, сделавшегося вдруг злым гением. Катушка, во второй раз выслушав эту историю, звучавшую теперь более связно, попривыкла к своему несчастью и несколько успокоилась.

— В больнице говорили, — продолжал Геня, — что господина капитана пропустила тайком к сумасшедшему старуха сиделка. Безумец вроде бы все про кучу золота твердил! А как увидел на капитане нашивки да галуны, набросился на него и завопил, что тот украл его золото. Капитан стал защищаться, да разве сумасшедшего одолеешь, к тому же капитан был сильно выпивши. И откуда у безумцев берется этакая сила?! Пока не прибежали служители, он загнал капитана в угол, изорвал на нем мундир и так треснул головой об стену, что все мозги вышиб! А я ведь господину капитану друг, вот и пришел рассказать жене, я же знаю, где она живет.

Геня Тонку, обессилев, опустился на стул. Урматеку точно окаменел. Кукоана Мица горько и безудержно плакала.

Большие часы в спальне пробили три часа ночи. Со двора донесся звонкий крик петуха и хлопанье крыльев. Кончилась короткая летняя ночь, темнота уже мешалась с утренним светом.

Кукоана Мица первой нашла в себе силы вернуться к горькой действительности. Она будто очнулась после тяжкого сна, вытерла слезы с припухших глаз и, встряхнув Тонку, задремавшего на стуле, тихо проговорила:

— Пойди отдохни, устал ведь! — и как хозяйка, знающая, что делать в любых, даже самых необычных обстоятельствах, распорядилась: — Янку, ты пойди приляг! А я прикажу запрячь лошадей. Поеду посмотрю, что там произошло.

Катушки она словно и не замечала. Когда Журубица поднялась со словами: «И я с вами, тетенька!» — кукоана Мица отрезала:

— Теперь ты нам больше не нужна! — и вышла, уводя с собой Геню Тонку.

В Урматеку все будто перевернулось. Он растерянно смотрел вокруг, словно ища спасения. Встав, Янку закурил, прошелся по комнате. Присев рядом с Журубицей, он взял ее за руку и притянул к себе. Катушка вырвала руку и отодвинулась подальше. Она толком не поняла, чего хочет Урматеку. Ей показалось, что, не считаясь ни с чем, он, как обычно, решил развлечься сам или оскорбить ее. Но, обернувшись, она увидела Янку, который так и застыл, склонившись набок, словно все еще пытался обнять ее. Неподвижные глаза были устремлены на ковер, рот полуоткрыт. Катушка поняла, что он душевно разбит и страдает. Сначала ей стало его жалко. Но, вспомнив, как он помыкал ею, как заигрывал с Паулиной, вся подобравшись, спросила со злой усмешкой: