Велько Петрович - Избранное

Клара стояла бледная как полотно, закрыв глаза и всхлипывая, не в силах произнести ни слова. Ей бы засмеяться, заплакать, захлопать в ладоши и броситься на шею бабушке… Но руки бессильно повисли вдоль тела, голова упала на грудь.

Видя это, бабка Магда решила, что девочке стало дурно от радости, она засуетилась вокруг нее, поглаживая по волосам, называя ласковыми именами.

— Да что же ты так побледнела, деточка моя? Что же ты молчишь, моя душенька? Ну, улыбнись, ласточка моя, улыбнись! Видишь, бабушка к тебе пришла, детка! Как ты живешь, моя красавица? Что же ты мне ничего не скажешь? Разлюбила свою старую бабку?

Клара потихоньку высвободилась из ее объятий, украдкой взглянула на монахиню, чуть отодвинулась и, опустив голову, стала перебирать дрожащими руками край своего фартучка. Монахиня в черном все это время стояла как изваяние. Она не произнесла ни слова, но Клара не переставала чувствовать на себе ее сверлящий взгляд. Взгляд этот словно жег ее, сковывал движения, не давая двинуться с места.

Бабка окончательно смутилась и растерянно оглядывалась по сторонам. Она не знала, как быть. Ей казалось, что кто-то словно вбил острый кол между нею и внучкой. На сердце легла страшная тяжесть.

Она подошла поближе к девочке.

— Кларица, детка моя, почему же ты на меня не смотришь? Почему молчишь? Может, ты, не дай бог, провинилась в чем?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Почему же ты тогда молчишь, ласточка моя? Неужели и поздороваться не хочешь с бабушкой?

Монахиня тряхнула головой и сказала:

— Ну поздоровайся же, как полагается. Ведь ты умеешь.

Не поднимая глаз, Клара приблизилась к бабушке, поцеловала руку и слабым голосом проговорила:

— Dicsértessék a Jézus Krisztus! [4] Хвала Иисусу (венг.) .

Бабка вздрогнула. Словно кто-то разом сорвал пелену с ее глаз. И в тот же миг она почувствовала, как что-то сильно кольнуло ее под ложечкой. Совсем тихо, испуганным, плачущим голосом она попросила:

— А что же ты не скажешь своей бабусе по-нашему, ведь ты знаешь, что я этого не понимаю!

И она боязливо поглядела на девочку. Но та только кусала губы и отвернулась с глазами, полными слез. Старушка обернулась к монахине с немым упреком в глазах, с мольбой о милости, словно ягненок, обреченный на заклание, словно жалкий, ничтожный раб. Но в ответ темный, жестокий, неумолимый взгляд словно хлестнул ее по лицу, она сразу поникла, горько вздохнула.

— За что ж ты меня так, дитятко ты мое единственное? Неужели ты мне даже не скажешь «бабуся моя»?

Бабка чуть не плакала. Наступила тишина. Слышны были только удары сердца и тяжелое неровное дыхание. Затем Клара медленно приподняла голову и едва слышно пискнула, как посаженная в клетку птичка:

— Не велят.

Бабка подавила стон. Она только закрыла платком глаза и рот, а монахиня тем временем объявила, что свидание окончено.

Бабка Магда опять осталась одна в большой комнате; на сердце у нее было пусто, как в разоренном гнезде…

1905

Перевод Н. Вагаповой.

Герой этого рассказа — если вообще можно назвать героем ничем не примечательное двуногое существо, занимающее под солнцем лишь столько места, сколько ему оставили окружающие, и зарабатывающее лишь столько, сколько осталось от других, — немного сутулый, немного раскосый, немного запинающийся, не много на своем веку прочитавший книг, смуглый и тихий канцелярист.

Итак, герой этого рассказа, господин Райя Болманац, как мы уже сказали, канцелярист. Ему принадлежали: преждевременно увядшая жена с большим животом, который ни в коем случае не ласкает взор, трое детей, или, как говорит Райя, детишек, и порыжевший макинтош, который вместе с выгоревшим котелком могли бы отпраздновать свою серебряную свадьбу. Дети его — это две девочки и — младший — сын. Сыну исполнилось шесть лет, и у него был рахит. Рахит маленького Митицы, собственно, и явился причиной того, что господин Райя испытывал такую преданную любовь к своему макинтошу, а госпожа Марта так ненавидела свое клетчатое пальто, хотя вот уже семь лет бессменно носила его, приспосабливая к капризам времен года. Мы можем тут же перейти к сути дела, заметив лишь еще, что господин Райя вовсе не чувствовал себя таким забитым и несчастным, как это по своей врожденной чувствительности мог бы вообразить себе молодой сербский читатель (а разве, кроме молодого, будет кто-нибудь читать этот рассказ?). Словом, господин Райя не был яркой индивидуальностью. Был он и не глуп и не умен. Думал очень редко. Принимал факты такими, какие они есть. Не трудился искать их первопричины. И если иногда в канцелярии ему доводилось засмотреться в окно на соседский голубятник и он начинал размышлять о брачной афере своего шефа, пытаясь найти формулу счастливой семейной жизни, или вообще пробовал подумать о чем-либо в этом роде, то в конце концов крутил головой, так как окончательно запутывался и, не находя выхода, ощущал собственное банкротство.