Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Значит, правда нет больше обета.

Значит, мары с кучниками на равных теперь. Добрые веселые умные люди, живущие на своей земле ради любви и счастья, – на равных со злыми, не умеющими улыбаться дикарями, живущими ради убийства в чужой земле незнакомых людей.

Они пришли сюда. На землю мары. Значит, они воюют. Значит, с мары. Значит, с ним, Озеем.

А он не воюет. Он сидит привязанный под бычьими хвостами по колено в навозе и ничего не делает.

Озей поморгал, прислушался и только теперь догадался осмотреть и потрогать подбородком рисунок на рубахе. Он был обыкновенным. Не тревожным. Как будто с Озеем не произошло ничего страшного и требующего, чтобы остальные мчались на поиски и на помощь.

Может, и хорошо, что рисунок молчит. Наши услышат, подхватятся, прибегут – и тут их встретит грубое, но все равно твердое наточенное железо.

Но предупредить необходимо, подумал Озей, поднимая голову, и вздрогнул. Перед ним стоял кучник – тот, что привязывал его к волам, один из молодых, младше Озея, ему даже лицо брить не надо было, только голову, – и протягивал что-то. Еду.

Нет. Кучник мизинцем содрал к бородке Озея повязку и сунул в губы что-то горячее и пахучее. Половинку птичьей тушки, которую держал за замотанную черничными стеблями лапку. Тушка была хорошо прожаренной, золотистой. Она капала жиром, испуская парок и невыносимо вкусный запах. Невозможно. Недопустимо.

Это была перепелка.

Озей отшатнулся так, что чуть не вывихнул бёдра из таза. Один из волов недовольно повел ногой, Озей потерял равновесие и грянул спиной и затылком о корень, каменно твердый даже сквозь войлок.

– Вы что сделали? – закричал Озей, но, кажется, только про себя, сам он ни звука не услышал.

Да и кучник, кажется, не услышал, а может, не понял или просто решил, что Озей жалуется на вола. Кучник сунул перепелку понастойчивей. Озей поспешно заткнул рот плечом, пробормотав в вышивку с перепелкой:

– Это же мать наша, нельзя ее, ты что.

Кучник пожал плечами, воткнул в мох между ног Озея свернутую из бересты плошку с водой, поднял платок к носу пленника и ушел.

Озей медленно сел, попробовал потрогать ушибленную голову и спину, попробовал заткнуть нос и уши, чтобы не чувствовать запаха, идущего от костра, не слышать чавканья. Не получалось.

Что они сделали, подумал Озей отчаянно. Он застонал, нет, заныл тихо и безутешно, выпуская из себя серый ужас и безнадежность, в которую обернулось равнодушие, сразу, без кипения, как по волшебству. И волшебством, что самое жуткое, выступил не только вид священной птицы, которую убили, ощипали, выпотрошили, зажарили, разорвали и предложили съесть сыну ее сыновей, – но и подпрыгнувшее в сыне сыновей желание схватить и сожрать.

Озей ныл, стыдясь себя и жалея себя, постепенно соображая, что он уже не ноет, а поет, и не просто напев по случаю грусти или тоски, а особую песню, которую, видимо, выучил в птенстве, как многое когда-то необходимое для охоты, для отыскания воды, для отпугивания хищника, подманивания добычи, успокоения жены и предупреждения товарищей. Он ныл тихо, не поднимая головы, чуть меняя высоту и окраску голоса, нащупывая им лес, как темноту руками, и уже понял, что от странно выгоревшего места его оттащили недалеко, на десяток сотен локтей, а перед левым плечом, если идти в ту же сторону, разворачивается протоптанная мелким зверьем тропа через цепочку всхолмий, буреломных низин, полян и неглубокий овражек к самому Юлу, по которому тревожная песня долетит быстро и, возможно, будет кем-нибудь услышана и понята.

Платок не мешал напеву. Напев дотек до берега, лег на волну и понесся к ялу, когда по уху больно щелкнуло. Озей вскинул голову, и молодой кучник коротко и сильно хлестнул его ладонью по губам.

Озей, возмутившись, попробовал перехватить руку. Сбруя обрубила движение, а кучник хлестнул по тылу ладони Озея, так же коротко, но еще сильнее. Рука отнялась и упала. Озей отшатнулся, как смог. В голове шумело, губам было неудобно, кровь вымочила платок, заливалась в рот и щекотала пух на подбородке, но Озей не утирался, следя за кучником на случай, если тот решит ударить снова. Озей не представлял, что сможет сделать в этом случае, но это было неважно.

Кучник перевел взгляд с рук Озея на свои – темные, корявые, с твердыми обломанными ногтями – и снова уставился на руки Озея. Озей попытался убрать их, но не сумел. Кучник вздохнул, сказал что-то, качнув пальцем в сторону плошки, сквозь стык которой уже просочилась заметная часть воды, и ушел к старикам. Они перекинулись несколькими словами и снова вгрызлись в тушки. Кости бросали под ноги. Ладно, барсуки и лисы подберут.