Владислав Баяц - Хамам «Балкания»

– Но я-то хочу освободиться от этой двойственности! Я не желаю более быть тем, кем был. Я хочу забыть о своем прошлом. Но теперь, когда самые выдающиеся люди смотрят на тебя и видят в тебе твое и свое будущее, ты постоянно напоминаешь мне о прошлом!

– Я уверен, что ты не забудешь о том, кем был ранее, даже если рядом не будет меня. Знаешь ли почему? Потому что это невозможно! И в этом тебе помощи нет. Но ты мог бы помочь сам себе, принимая все так, как оно есть. Но для этого надо обладать исключительной силой. И теперь разберись, есть ли она у тебя.

На этом разговор был окончен. Баица уважал искренность Лалы Мустафы, но понимал, что тот никогда не станет его союзником, а может, навсегда останется для него врагом. Пусть так. По крайней мере, опасаясь возрастающего влияния Баицы, он будет менее открыто и не так громко подстрекать других. По крайней мере, Лала побоится передать содержание их разговора, особенно придворным иного происхождения – достаточно того, что все узнали о том, что он состоялся.

Важнее всего было то, что Баица угадал суть проблемы, с которой жил Лала Мустафа-паша. Тот не мог забыть о любви, внимании и мудрости, с какой Баица Соколович наставлял его, такого молодого, наукам в едренской школе – от физической защиты собственной жизни до того, как не потерять самого себя. Баица был у всех слишком на виду, он стал неприятным свидетелем того, каковым он был на самом деле. Вероятно, именно это заставляло его чувствовать себя человеком, которого в любой момент можно было обвинить в проступке, о котором знал только он – виновник.

Но Баица никого не винил, скажем, за то, что человек поменял или не изменил свою веру. Он мог критиковать любого за нечистые помыслы, но только не сами поступки. Помимо насильственного изменения веры, определившего его судьбу, оставалось еще множество причин, примеров и способов, которыми османы весьма ловко пользовались, обращая сербов в ислам. Это было удивительно, потому что сопротивление сербов было самым сильным и самым упорным. Но захватчики поняли, что легче всего получить как можно больше союзников мирным, а не военным путем. И в самом деле, оказалось, что с сербами легче бороться исламизацией, а не оружием. В этой войне они использовали все, кроме убийств: шантаж разного рода – от материального до морального, подкуп – от взяток до освобождения от налогов, от предоставления мелких привилегий до предложения высоких постов. Приняв иную веру, многие сербы потянули за собой в ислам родню и приятелей. Турки знали, что именно так будет легче и быстрее вовлечь в ислам других сербов, потому что внутри своей общины им гораздо легче или объединяться, или, напротив, раскалываться. Османам это нравилось: сербы работали вместо них, результаты были налицо, и они, оберегая своих соплеменников, оставляли среди покоренных сербов минимально необходимое число турок. Сербов тоже устраивало это, потому что они оставались среди своих, а насколько эти «свои» были действительно своими – совсем другой разговор. Многие из тех, что не переселились в Турцию, считали себя, так сказать, такими же, какими они были до перехода в ислам. А те, кто не согласились поменять веру, переносили их все-таки легче, чем настоящих османов. Ведь они помнили, что и те когда-то были своими. Правда, хватало и упрямых сербов, которые иногда семьями, а иной раз и в огромном количестве избегали принятия чужой веры и покидали родные края. Так, кочуя, они сопротивлялись туркам. Но чем активнее, разнообразнее и длительнее было это сопротивление сербов, упрямство противоположной стороны тоже становилось все эффективнее. Из всех народов, находившихся под османским игом, исламизация сильнее всего коснулась сербов, где бы те ни проживали. Понятное дело, если учесть, что сербы были самым многочисленным порабощенным христианским народом в Европе.

Я трепетал от мысли о том, буду ли когда-нибудь вознагражден открытием многоязычного словаря, который однажды показался мне всего лишь порождением собственной фантазии. Для меня важнее всего было понять, каково это – самому стать свидетелем того, что могло выглядеть, с одной стороны, как выдумка, а с другой – как настоящее, великое и к тому же научное открытие. Такая дихотомия не удивляла меня: с подобным явлением я сталкивался и прежде. На собственной шкуре почувствовал, что нельзя недооценивать любительство.

Вот пример.

Когда я приступил к изучению всемирной и югославской литературы, в то время официально существовавшей, то между мной и сербской средневековой литературой родилась необычная и совершенно неожиданная для меня любовь. Волею образовательной системы, но никак не по личному выбору я был так называемым англофонным школьником, в связи с чем на кафедре сербской средневековой литературы у меня возникли серьезные проблемы, потому что для изучения оригинальных текстов у меня не было необходимой предварительной языковой подготовки. Чтобы понимать тексты, написанные на церковнославянском или на каком-либо другом варианте древнего сербского языка (русско-славянский), следовало выучить старославянский язык. А чтобы выучить его, неплохо было бы овладеть русским. Итак, все было против меня. Но мое любительское увлечение чтением древних текстов (возникших в XII веке и позже), переведенных на современный сербский язык, не утихало. Так я с добросовестной помощью профессора Джордже Трифуновича продолжил заниматься этим делом. Я читал, изучал и писал тексты и в один прекрасный момент был страшно удивлен! Профессор Трифунович пригласил меня на беседу в свой кабинет, поскольку я накануне передал ему семинарскую работу на тему «Диалогические формы в “Житии святого Савы”» Феодосия Хиландарского (конец XIII века). Я был уверен, что, будучи весьма строгим профессором, в беседе он укажет мне на серьезные недостатки в работе или же в лучшем случае вернет ее на доработку. Но нет! У него даже не было ее под рукой! Он вызвал меня, чтобы сообщить о том, что она находится в редакции журнала «Язык и литература» Сербской академии наук и искусств и вскоре будет там напечатана! И не потому, что она была хороша, а потому, что была революционной! А почему? Да потому что я, работая над формами диалога, открыл корни драмы сербской литературы! Я не поверил в это. Хотя я и был зеленым студентом, все равно не согласился. Я задал профессору много вопросов, но до сих пор помню один, на который не получил ответа: «Но разве такое возможно при наличии десятков живых великолепных специалистов по древней сербской литературе, тем более после многовекового ее изучения?» Но я был вынужден поверить в свое открытие, после того как журнал вышел в свет, а в нем была напечатана моя работа. После того как многие начали похлопывать по девятнадцатилетнему плечу. После того, как меня по окончании факультета пригласили остаться на кафедре ассистентом. Я отказался. Но сохранил право на любовь к предмету и право на цитирование работ своего блистательного профессора. И на чтение древней литературы. И на любительское чутье.