Паскаль Роз - Охотник Зеро

Каждый раз я докладываю о событиях за день Натали. Она не очень довольна мною. Ей хочется, чтобы все шло по-другому. Она говорит, что я должна была присесть рядом с мамой и тихонечко попросить ее: «Мамочка, расскажи мне о папе. Расскажи, как вы встретились, что говорили друг другу в вашу первую встречу. Я похожа на него? Что тебе больше всего нравилось в нем? И что не очень? Мамочка, поговори со мной, ведь я твоя дочь, я — его дочь, я — ваша дочь. Он часто дарил тебе подарки? Он часто писал тебе письма? Покажи мне его письма к тебе. Я точно знаю, ты сохранила их все. Ответь мне, мамочка. Мама…» Я лишь пожимала плечами. Если ей так надо, пусть сама идет и устраивает моей матери допрос. Кстати, я тоже не очень-то довольна ею. Она больше не позволяла мне расчесывать свои длинные волосы, не называла меня лягушкой и частенько останавливала на мне встревоженный взгляд, от которого мне было не по себе. Меня одурачили. С досады я становилась еще угрюмее. Я возвращалась домой, когда мне вздумается, и никому не докладывала, где я болтаюсь. Почти все время я проводила в своей комнате, почти ничего не ела, но когда сидела за общим столом, каждый раз задавала неудобные вопросы своей дорогой родне. Здоровье и бабушки, и дедушки серьезно пошатнулось. Мало-помалу прекратились и званые обеды со священниками. Бог тоже был не очень-то милосердным: погода той весной, необычайно дождливая и пасмурная, не баловала ревматиков, а грипп косил всех подряд. Однажды вечером я вхожу в кухню и вижу бабулю у плиты, точнее говоря, на полу у плиты, лежащую в обмороке, распростертую посреди сваленных на пол тарелок. Из ее бормотания я едва разбираю следующее: мамочка смылась непонятно куда, дедушка лежит пластом в постели с острым гриппом, а ужин так и остался в проекте. До полного крушения семьи оставалось полшага.

Я совру, если скажу, что ощутила себя победительницей. Скорее почувствовала огромную усталость. Я читала ночами напролет. Днем я бегала за мамой, а потом неслась в школу с объяснительной запиской за пропущенные уроки, которую сама же и строчила. Я взрослела прямо на глазах. И, главное, гул в ушах появлялся все чаще и становился все громче. Бабушка, в конце концов, отправила меня к отоларингологу, но тот не обнаружил никакой патологии. Она купила мне резиновую грушу, и я при каждом приступе промывала с ее помощью теплой водой свои барабанные перепонки, отчего каждый раз у меня начинала кружиться голова. Помимо усталости, у меня просто не хватило ума задуматься о том, что я одержала окончательную победу на семейном фронте. Я просто изменилась под влиянием порыва, который был тщательно спланирован Натали, меня понесло, вот и всё.

Школьный год приближался к концу. Я старалась как можно реже попадаться на глаза Натали. Она предложила поехать вместе на каникулы к своим кузенам под Бордо. Я отказалась. Хотя знала, что тем летом мы не поедем в Фекан. Похлопотав среди знакомых в нашем приходе, бабуля устроила меня на лето в лагерь отдыха. Мы с Натали распрощались, обменявшись официально холодным поцелуем. Я еще не знала, что то было прощание навсегда: ее отец вновь возвращался на работу в Марокко.

Отоларинголог, тем не менее, выказал обеспокоенность относительно слабости моего организма и предложил бабушке отправить меня на отдых в горы. Итак, пока бабушка с дедушкой кисли у себя дома, а моя мамочка носилась по городу под лучами знойного августовского солнца, я отправилась с группой наших прихожан в Веркор, что, конечно, тут же мне напомнило «Козочку господина Сегена». Воспитательницы устраивали для нас пешие прогулки, и мы за день накручивали целые километры. Иногда приходилась с трудом пробиваться через густую чашу, прежде чем выйти на одну из многочисленных тропинок, что вели к вершине по гребню горы. Я прыгала по горам как заправская козочка. Я всегда была первой, оставляя далеко позади себя своих временных друзей и презирая их за жалобы и стенания. Мне хотелось до ночи бродить по альпийским лесам, чтобы приходить в лагерь и без сил валиться на кровать. Я лихо карабкалась по скалам и, достигнув вершины и широко взмахнув в сторону руки, испускала победный клич. Куда девалась моя неуклюжесть! Я сливалась с природой, с кустиком, с сосной, с птицей, с камнем, с облаком. Я вслушивалась в прозрачную звонкость тишины. Когда мы шли по лесной чаще, наши ноги тонули в перемешанной с иголками траве, громко шурша нам в такт. Но мы поднимались дальше к вершине, оставляя позади величественные сосны и встречая плоские плиты скал, по которым мы прыгали почти беззвучно, открываясь со всех сторон ярко-синему небу. Гора с одной стороны резко обрывалась, словно зависая над простирающейся широкой равниной. Я замерла на месте, завороженно глядя сверху на зовущую вниз пропасть. Никакого звона, никакого гула. И только бесконечный головокружительный покой. Я не верила своим ушам. Моя кожа всеми своими порами слушала и впитывала в себя целительную тишину. Сотни килограммов тяжкого груза упали с моих плеч. Я хотела укрыться в укромном месте, где меня никто не найдет, лечь, вытянувшись в полный рост, и бесконечно смотреть на проплывающие надо мной безмятежные облака, вдыхая спасительный чистый воздух. Воспитательницы, которые шли с отставшей от меня группой, уже начинали беспокоиться. Их крики едва долетали до меня, и мое имя, эхом разлетавшееся по горам, замирало у моих ног, лаская мне слух.