Даниэль Сальнав - Сибирь

Уже почти 17 часов. Погода серая, теплая, пасмурная. С помощью Kr. я вывешиваю в коридоре карту Транссибирской магистрали, которую распечатала еще в Париже. Увидела ее назавтра отклеившейся; справедливости ради должна добавить, что я прижала ее только на кусочек жвачки, которая и держала карту до самого нашего отправления… Затем я прокладываю себе путь между чемоданами, растягиваюсь на кушетке головой под гамачной сеткой, подвешенной под зеркалом в красивой рамке в стиле ар-деко, и пью мой первый яблочно-вишневый сок. Я слегка разочарована, что не провела ночь в поезде, так как ощущение удаленности возрастает, если ты спал в вагоне и прибыл рано поутру. Меня все очаровывало во время первого путешествия в Нижний Новгород: отправление поздним вечером, спальные места и самовары в каждом купе, большая толпа на перроне, даже более живописная, чем теперь, узбекские и казахские лица и даже китайцы в синих пальто. Однако мне все нравится в поезде, где мы устраиваемся, его немного спартанский комфорт. Это, к счастью, не Трансъевропейский экспресс, кипяток в самом конце вагона… Душа нет вообще, а туалеты закрываются перед каждой остановкой и еще долго после нее. Знаменитые волнистые занавески на окнах наших двухместных купе первого класса, четырехместных купе второго класса и плацкартных (вообще без купе) местах. Хотя вагоны и не такие примитивные, в каких я ездила в Китае в 1994 году: деревянные нары без матраца с колючей циновкой. Моим соседом тогда был умирающий, которого везли домой. Всю ночь к его руке была прикреплена капельница, а выносили его на носилках через окно.

Мы спешим отодвинуть и убрать занавески, чтобы видеть и фотографировать пейзаж. Купе такие малюсенькие, что мы еле разместили наши вещи. Из соседнего купе я слышу голос G. G., жалующегося на монументальный размер своего чемодана, монстра, сверкающего металлом… Ко мне опять возвращаются воспоминания о поездке в Нижний Новгород, раннее прибытие, огромное зеркало Волги и за ней бескрайняя степь, уходящая за горизонт, прогулка вдоль берега замерзшей реки со студентом Андреем и рыбаки, сидящие на своих табуретах над лункой, просверленной во льду коловоротом. Это была эпоха великого переворота. Виктор Черномырдин был тогда премьер-министром, обвиненный впоследствии в том, что стал олигархом и сильно разбогател. Тем не менее его кончина в 2010 году произошла практически незамеченной. На его похоронах президент Медведев сказал: «Самым большим испытанием для него было руководить правительством в девяностые годы, которые были самыми трудными». По меньшей мере пятикратное увеличение цен, инфляция, достигшая к концу 1992 года 2600 процентов, экономика в руинах и всеобщее отчаяние…

Вскоре нас привели показать небольшую квартирку, где в ссылке проживали Анатолий Сахаров и Елена Боннэр. В совершенно обычном квартале их жилье было довольно комфортабельным для советской квартиры. Но это ничтожная компенсация за то, что он вынужден был там жить, вдали от любого общения и контактов в городе, закрытом для иностранцев.

В день его смерти 14 декабря 1989 года я была в Москве на неделе, организованной France-Culture. Уникальное совпадение — Антуан Витез тоже был там и готовил к постановке «Федру», которую помешала осуществить его смерть 1 мая 1990 года. В конце моей командировки, это было воскресенье, Витез пригласил меня в «Белград» и предложил прогуляться по Арбату. Он жил в гостинице, где, как и в нашей, царила удушливая жара. У меня в номере минимум 90 градусов, говорил он. Я и сама вынуждена была держать окно всю ночь открытым, так как радиатор не регулировался, хотя ночью было 20 градусов мороза. Это и есть социализм: постоянный бардак, всеобщее презрение к общественному имуществу. В эти же годы в Кракове, когда я попросила отрегулировать слишком шумный вентилятор в моей ванной комнате, один рабочий был счастлив затолкать туда отверткой бумажную салфетку. В течение нескольких минут лечение радикально помогло, и вентилятор угомонился.

Мне предстояла еще одна встреча, и я отклонила предложение Антуана, который уезжал в тот же день. Больше живым я его не видела. Но именно ему я обязана ощущением и пониманием советского менталитета, который он насколько знал, настолько в нем и сомневался. А в более широком смысле благодаря России, ее языку, ее поэтам. Назавтра я отправилась в театр на Таганке, куда Любимов пригласил нас на репетицию «Преступления и наказания». На входе огромная фотография Андрея Сахарова, обрамленная траурной лентой, на которой было написано: «Андрей Дмитриевич умер». Проконсультировавшись по этому поводу, Бертран Пуаро-Дельпеш, который тоже входил в нашу делегацию, решил продлить свое пребывание на неделю и прибегнул к услугам нашей переводчицы Татьяны, чтобы присутствовать на похоронах Сахарова. Я проводила Бертрана Пуаро-Дельпеша на открытый рынок, чтобы купить ему шапку, и мы остались на три дополнительных дня в «Белграде». Тогда это была одна из больших гостиниц, где тучными горничными в белых галошах, постоянно и неторопливо протирающими пыль в коридорах, более-менее поддерживался порядок. Оттуда открывался прекрасный вид на одну из «семи сестер» — гостиницу «Украина», ставшую теперь отелем класса люкс по тысяче евро за ночь под названием «Рэдиссон». У входа портье в мундире равнодушно топтался по скомканной тряпке, набрякшей грязной талой водой. Вечером горничные досаждали меня, чтобы обменять русские сувениры на женское белье или обувь. Ресторан был очень посредственный: в наличии имелось только два блюда из длинного и разнообразного меню. Цыпленок по-киевски (это рулет из панированного цыпленка, который сочится горячим маслом, как только его начинаешь резать ножом) и салат «Белград». Пуаро-Дельпеш и я заказывали это всегда, когда там ели. Однажды я заметила в своем салате маленькую щепку. «Я нашла зубочистку», — сказала я. Минуту спустя Бертран делает гримасу, ему попалось что-то твердое. «Я думаю, что я нашел зуб», — сказал он.