Тэффи Бродессер-Акнер - Флейшман в беде [litres]

Все газеты опубликовали большие статьи про Арчера и его творческое наследие. Я прочитала все до единой. На следующий день интернет взорвался: батальон молодых женщин, двадцати с чем-то лет, начал вопрошать, почему все поклоняются этому человеку, если он был таким откровенным женоненавистником. Третья бывшая жена Арчера, очень молодая, написала мемуары о физическом и эмоциональном абьюзе, которому он ее подвергал, – но ее заявкам не очень верили, поскольку она обвиняла в том же самом и своего второго мужа. Эти девушки утверждали, что Арчер ненавидел женщин, хотя я бы могла привести сотню примеров из его работ в доказательство, что он женщин боготворил. Да, отвечали молодые женщины, внешне это выглядит как преклонение, но на самом деле это нечто гораздо более мерзкое и зловещее. Это одержимость сексом и тотальное презрение к тому, что он считал обязательным условием секса, или препятствием для него, или устройством для его доставки: к живым женщинам. Живые женщины на самом деле не люди. Они – просто теория. Арчер писал о них так же, как когда-то о Вьетнаме: безобразном, романтичном, разящем наповал и навеки чуждом.

Я раздумывала об этом. Я писала в основном о мужчинах. Женщин я интервьюировала редко. А если мне и подворачивалась женщина, в ее жизни всегда присутствовала какая-нибудь борьба: писательницы, которых перестали печатать, женщины в политике, которых постоянно принимали за секретарш, актрисы, которым говорили, что они слишком толстые, слишком высокие, слишком тощие, слишком малорослые, слишком безобразные или слишком красивые. Каждый раз одно и то же. Я не хочу сказать, что об этом говорить не нужно. Но однообразие наводило скуку. Когда я впервые брала интервью у мужчины, я заметила: мы говорим о чем-то существенно более близком к душе.

У мужчин не было никаких внешних проблем. Они не переживали, что занимают не свое место. У них на пути не возникало никаких препятствий. Они рождались с сознанием собственного права, и об этом праве им напоминали на каждом шагу на случай, если они забудут. Но они все-таки были людьми, творческими людьми, и чутье художника заставляло их искать проблемы. Но их проблемы были надуманными. Их не раздирали сомнения в собственной идентичности, они не болели, не боялись разориться. Вместо этого они нашли подлинную суть своей души – всех наших душ – рану, лежащую глубже борьбы за существование и борьбы против обстоятельств.

Я могла слушать их часами. Если не задавать слишком много вопросов, а просто не мешать людям говорить, они выложат все, что у них на уме. В их монологах я находила отражение собственных обид. Они утверждали, что с ними не считаются, – точно так же я чувствовала, что не считаются со мной. Они чувствовали, что их игнорируют; точно так же я чувствовала, что игнорируют меня. Им казалось, что они неудачники. Они мучились сожалениями. Они были не уверены в себе. Они беспокоились о том, что останется после них. Они говорили вслух всё, чего не разрешалось говорить мне – под страхом, что у меня диагностируют манию величия, эгоизм, заносчивость или нарциссизм. Я накладывала свой нарратив поверх их нарратива, как в учебниках по анатомии, где можно на страницу с изображением скелета наложить страницу с изображением мускулатуры. Я писала о своих проблемах через их проблемы.

Это я знала абсолютно точно: если ты женщина, единственный способ добиться, чтобы тебя выслушали, – говорить через мужчину. Залезь в мужчину, как троянцы в коня, и тогда людям будет на тебя не насрать. И я писала прочувствованные статьи об этих мужчинах, опираясь на то, что они рассказали мне сами, и экстраполируя за счет своего человеческого опыта. Герои моих статей слали мне цветы и эсэмэски, в которых говорилось: я поняла их так, как никто никогда их раньше не понимал. Тогда до меня дошло, что все люди по большому счету одинаковые, но лишь некоторым из нас, мужчинам, на самом деле разрешается быть людьми и не извиняться за это. Человеческая природа мужчин была сексуально притягательной и сложной; нашу, то есть мою, человеческую природу следовало держать в темноте в каком-нибудь закоулке статьи. Она была интересна читателям только тогда, когда служила человеческой природе мужчин.

Но сидя тогда и там, я поняла, что теперь у меня другие проблемы. Их уже не получалось «пересадить» на мужчину, потому что они неотделимы от бытия женщиной. Мне пришла пора покинуть журнал.

В ту ночь я перечитала несколько статей Арчера. И немножко поплакала: было обидно, что моя карьера кончилась и я даже не успела съездить за счет редакции в Чили поесть голыми руками мозгов козла. Но я тут же сообразила: меня никогда не послали бы в Чили, чтобы я там ела голыми руками мозги козла. Пусть читатели любят то, что я пишу, пусть мои произведения пользуются популярностью. Я могла делать что угодно, но не могла стать мужчиной. Но в то же время я не думала, что при случае взяла бы голову козла, отломала челюсть и поступила бы так, как требуют обстоятельства. У кого поднимется рука такое проделать даже с мертвым козлом? Возможно, в этом смысле система была устроена правильно.