Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

— Тому, кто трусливее.

— Трусливее? Слабее, ты хотел сказать.

— Слабее. Но никому не страшно. Тоскливо — да. Но страшно? Нет, никому не страшно. А если страшно, надо делать по утрам зарядку, обтираться морской водой и пить натр-бром. Лучше 5-процентный. Это очень помогает.

— Ты — циник.

— Разумные советы часто кажутся циничными.

— Поцелуй меня. Крепче. Вот так. И будь здоров, до завтра.

— Света!

— Милый, мне надо.

— Света!

— Меня ждут, Костя.

Да, ее ждали, и она на ходу вскочила в троллейбус, чтобы те, что ждали, не напрасно ждали.

Дерибасовскую перекрасили. Теперь она канареечного цвета, и от этого цвета легко на душе. И хочется смотреть, смотреть, смотреть, потому что от канареечного цвета легко на душе.

В хорошую погоду "Оптика” выставляет лоток. Сегодня отличная погода.

— Девушка, подберите мне, пожалуйста, очки. Нет, не эти: эти очень темные. Мне бы канареечные — как этот дом, как ваши волосы. Нет, не оправа, стекла — только стекла. Не бывает? Почему не бывает? А когда вы освобождаетесь? Да, конечно, не мое дело. А жаль. Оч-чень жаль. А улыбаться надо. Как это говорится: цветы — не только на могилу, улыбки — не только любимым.

Девушка с канареечными волосами улыбнулась.

— Спасибо, красавица. Хочешь, красавица, погадаю: тебя ждет валет бубновый, коктейль-холл "Чайка” и почти новый "Запорожец”.

— Ну-да, — ответила красавица, — рассказывайте!

Ах, девушка, девушка, какие же у вас чудесные канареечные волосы: нам бы с вами клеточку, клетку золоченую, нам бы с вами зернышки, зернышки лущеные, нам бы с вами блюдечко с голубой каемочкой — вот бы показали фокус мы под названием «СЧАСТИЕ».

И как она торопилась: на ходу в троллейбус! И дверь прищемила ей руку; рука и сумка с этой стороны, а она там, внутри, и, наверное, очень спокойно: кондуктор, откройте, пожалуйста, дверь — мне прищемило руку. Спасибо, кондуктор.

Я никогда не думал, что кто-то ее ждет. Почему? Почему я никогда не думал об этом? А ее ждали, ее ждали каждый вечер. И по утрам, наверное, ждали, и в полночь ждали, и на рассвете, и в то не имеющее названия время, которое между вечером и ночью, между утром и днем, между днем и вечером.

Но завтра она опять придет на работу, и я опять увижу ее и скажу: Светочка — ты наш человек.

Мы встретились у дверей. — Здравствуй, — сказала она, — какое утро. — Ага, прекрасное утро. Ну что, не опоздали вчера? — На шесть с половиной минут. — Это страшно, — сказал я. — Если бы ровно на шесть — еще куда ни шло, но с половиной — это уже страшно.

Светочка прошла вперед, и я видел, как она улыбается, чуть-чуть поводя своим носиком.

— Моему Светику салют, — Розита Михална подняла руку и сделала пальчиками. — Светик, ты обратил внимание, какое утро. Во! — стиснув четыре пальчика в кулачок, Рози выпростала большой палец с перламутровым ногтем в полтора вареника.

— Утро — что надо! — кивнула Светочка. — Прямо, как в песне: была бы только утра, да утра посветлей!

— Была бы только ночка, да ночка подлинней!

Светочка посмотрела на меня: зачем это? Эх, милая, если бы я сам знал — зачем? Прет из меня — вот и все.

В обед Эдик Цонев, пятилетний бессменный член месткома, огласил новость: исполком выделил "Гипро-проду” четыре квартиры. Светочка зарделась, как персик под красной ретушью, а Розита Михална пошла бледнеть, потому что Эдуард Цонев умеет подавать новости только в освежеванном виде: квартиры — исключительно семейным.

— Не понимаю, — прошептала Рози.

Эдик Цонев любезно объяснил ей:

— Семейные — это у которых жена, муж, дети.

— Товарищ член месткома, — сказал я, — это лишнее. Поверьте человеку на честное слово, это лишнее.

— Если вы так настаиваете, — уступил член месткома, — я готов поверить вам. Но они… они поверят вам? Вы же циник, вы же легкомысленный человек, вы же променяли свое сердце на шарманку.

— Предатель, так ты хранишь чужие тайны! — Я обложил шею предателя пальцами и, пока он мотал головой, освобождаясь от прелестного колье, нежно шептал ему на ухо: — Будь добрым, доброта — это памятник, который живые ставят себе при жизни. И перестань издеваться над Розитой.

Человек, который за тридцать пять лет жизни не заготовил ни одного камешка для своего памятника, отчаянно вращал глазами и выжимал из себя по слогам клятву:

— Я, председатель жилищно-бытовой комиссии месткома Э. П. Цонев, клянусь, буде это в моих силах, добыть квартиру члену союза Р. М. Таргони и присобачить у порога означенной квартиры подкову.