Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Три дня кряду после этого Розита была на уровне: Эдик — о себе я уже не говорю — был для нее то же, что мягкие ткани для рентгеновых лучей, а Стефа, наш неустрашимый Стефа, во все эти дни предпочитал окольные дороги обычному своему железобетонному большаку.

— Н-да, — задумчиво произносил в эти дни Стефа, — мы рассмотрим, обязательно рассмотрим.

Прослушивая это Стефино "рассмотрим”, я готов был рыдать от умиления, потому что в прежние, пещерные времена, Розита Михална неизменно получала ответ, сработанный бивнями мамонта: — Чушь, милая Таргони, вы порете чушь.

— Как вам не стыдно! — клокотала Рози. — Я женщина.

— Э, — возражал Стефа, — есть кассиры и кассирши. Но архитекторша… не звучит. Кстати, надевая брюки, подумайте на тему "Право как долг”.

— Хорошо! — с силой выдыхала Рози, и это было все, чем она могла выразить свое негодование.

А теперь Розита Михаила бесстрашно оставляла свое рабочее место, уверенно хлопала дверью, покидая зал, а Стефа только вздрагивал и украдкой скашивал глаза.

Но спустя три дня порядок был водворен: Эдик вновь стал непроницаем для гамма-взглядов Розиты, я — тоже, а Стефа опять отрастил пару хороших бивней.

Каждый день Эдик рассказывал мне трогательную сказочку о дружбе семимесячной козочки со своей приемной бабушкой и том, что из этого получилось.

— Что же именно? — торопил я его.

— А ничего особенного: две козы по полета лет.

— Ну, это вы загнули, Эдуард Петрович: козы так долго не живут.

— А кто сказал, что они живут? Вот именно — не живут.

— Ты слышишь, Светочка? Эдуард Петрович, повторите, пожалста, свое фабльо.

Эдуард Петрович охотно повторил, но, увы, ожидаемой реакции на это весьма поучительное фабльо не последовало. А в обеденный перерыв, когда Эдик вынимал из полиэтиленового мешочка со шнуровкой яйца в мундирах, искрошенные и душные, как мидии на преющем берегу Ланжерона, Светочка пожелала всем приятного аппетита. Спасибо, сказал Эдик, и тогда Светочка шепнула ему на ухо: Эдуард Петрович, берегите сказочки — они пригодятся вам для детей. Своих, конечно.

— Ага, — ответил Эдик, — но зачем этот дипломатический протокол: Эдуард Петрович! Ее же ты по имени, а я на три года моложе.

— Да, — сказала Светочка, — по имени. А вы, извините, просто бегемоты. Толстокожие бегемоты.

— И мы непременно утонем в болоте!

— В болоте, болоте, болоте!

После работы я проводил Светочку к троллейбусу. Очередь была огромная, я остановил такси, но Светочка сказала: не надо. Не надо.

Мы сидели на реечной сине-красно-зеленой скамье, против витрины с фотографиями.

— Разве это витрина? — пробормотала Светочка. — Это же целая стена.

— Это не стена, — сказал я. — Это остатки стены.

Светочка всматривалась в меня, и глаза ее были серьезны, как глаза ребенка, заглянувшего внутрь часов, которые вечно тикают.

— Раньше, моя девочка, давно-давно, когда земля была еще новая, как новая копейка, здесь стоял дом. Потом этот дом снесли, но один из тех, кто сносил дом, чтобы на его месте разбить цветущий сад, вдруг сказал: давайте оставим кусок стены и высечем свои имена — дети по нашим именам будут учить буквы. И воскликнули другие: воистину давайте, ибо это не дело, чтобы наши дети просто слонялись по саду, ни о чем не думая.

— Костя, — сказала Светочка, но не сразу, а так, секунд через шестьдесят-семьдесят, — Костя, какой вы? Почему я не могу понять, какой вы?

— Света, я люблю тебя. Я очень тебя люблю. Не надо считать, все расчеты уже готовы — если бы вместе с аттестатом мне вручили жену, я мог бы сказать сейчас: Света, дочь моя… Но аллах милостив, и я могу сказать: Света, жена моя.

— Поцелуйте меня. Костя. И еще раз. А теперь я. Смотрят? Ну и пусть.

— Да, — твердил я, — пусть смотрят, пусть очень, пусть очень-очень смотрят, потому что сейчас мы встанем и уйдем… встанем и уйдем.

— А теперь пошли, — сказала Светочка. — И хватит целоваться. И еще одно: перестань издеваться над Розитой.

— Я не издеваюсь.

— Да, ты не издеваешься, но перестань делать так, чтобы ей было больно.

— Она злая, она не любит тебя.

— Она хочет любить меня. Ей трудно. Ей очень трудно. Скажи, ты когда-нибудь думал, как ей трудно?

— У нее нет своей комнаты, у нее нет мужа. Но у нее нет мужа, потому что она гарпия.

— У нее нет мужа, потому что вас на десять миллионов меньше. Ты сам говорил. И еще потому, что вы хотите иметь молодых жен.

— Мы боимся старости.

— А она — одиночества. Кому страшнее?