Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

Вот такие вот дела, Чарли.

И деньги все отнимут и разденут догола.

Уже появилось расписание паромов, и вот прибывает новый – там есть ребята и с дредами, и с рваными рюкзаками, и с обгорелой рожей, но Дилли Хирн среди них нет. Время в альхесирасском терминале ближе к вечеру. Морис Хирн с содроганием резко хватается за спину и бросает испуганный взгляд:

У вас когда-нибудь была свистящая боль в левом легком, мистер Редмонд?

Очередная зловещая боль, которой у вас раньше не было, мистер Хирн?

Она самая.

Дай срок, будет тебе как старый приятель.

Морис наклоняется к другу и говорит со страхом, очень тихо:

Мне уже пятьдесят один сраный год от роду, Чарли.

Ты вовремя свалил, Морис. Что бы там потом ни случилось. Ты выиграл больше, чем я.

Это правда.

Я запущенный случай.

Ох ты ж.

Чарли Редмонд? Да я из стеклянного глаза слезу выжму. В смысле, вот стоял я перед матерью, светлоглазый мальчуган. Ангелочек? Хоть сейчас на икону. Мать думала, у нее на руках сам агнец божий. А ты знал, что я был чечеточником, Морис? В детстве?

Чего не знал, того не знал.

Медали выигрывал. Мог обвесить всю грудь из конца в конец, и еще на полспины осталось бы. По щечкам моей матушки струились слезы гордости. Едва ли не скончалась от гордости. Пока не брякнулась с балкона в Росскарберри после трех четвертей бутылки сухого коркского джина. И вот мне еще одна отметина на всю жизнь. Но главной проблемой для меня всегда была энергия.

Кому ты, блин, рассказываешь?

Шило в жопе. Слишком много энергии. Надо было искать выход. И ты знаешь, где я его нашел.

Энергия – она такая, Чарли. У мужчин. Ты знаешь, что я даже бросил рукоблудие? Ради сбережения энергии.

И правильно. Прям уже плечо успел вывихнуть, Морис.

Я завязал. Отложил в очень долгий ящик. Думал, тут-то жизненные соки и вернутся.

И как прошло?

Только хуже сделал. Глаза на лоб лезли. Я ими ни одну женщину от семнадцати до семидесяти мимо не пропускал. Я истекал пеной, как псина, Чарли.

Рукоблудие так просто не забудешь, Морис. Это необходимый выход энергии для мужика любого возраста.

Странно, что во взрослой жизни об этом не говорят. А мы все этим занимаемся.

Аж дым столбом. Но чего странного, что об этом помалкивают? Тебе-то что надо? Анализ техники?

Да я уже как-то для себя определился, Чарли. Правда.

Значит, ты вернулся в дело?

О боже, еще как, да.

Матушка Кулак и ее пять дочерей.

Никогда не подведут.

Снова падает тьма – волочит свою завесу по Гибралтару медленной подвижной волной. Сегодня ночью паромы будут, но нескоро.

В кафе-баре терминала скулят вентиляторы – в их ноте есть какая-то стеклянность или примесь хрупкости – и приглушенно звучит испанская и марокканская болтовня.

Морис и Чарли садятся за высокие стулья у стойки и, совещаясь без слов, выбирают бренди.

Как это будет по-испански, Чарли? Бренди?

«Хеннесси», говорит Чарли.

Поднимет это нам боевой дух?

Вполне, Морис.

Он просит два «Хеннесси». Пока им наливают, моменты как будто мерцают и сияют, и прошлое становится нестабильным. Оно ворочается и переделывается, где-то там, позади.

Медленно повернувшись на стуле, Морис Хирн отматывает почти на двадцать лет назад – в пору неестественных волнений в жизни, пору, когда чуть не погибла его дочь.

Это ее мрачное прошлое. Ей было четыре года. Конец века, такое странное время. Все как будто прощались. В начале зимы было холодно и ясно. Они жили у Берхэвена. На холме все было голо. У него началось серьезное расстройство. Был весь вздрюченный и какой-то ясновидящий, и хотелось трахнуть все вокруг.

В основном Морис сидел в свободной комнате. Они жили с порчей. По утрам он смотрел, как спит Синтия. Как шевелятся ее губы. Ее сны, похоже, просто жуть какая-то. Он заходил к Дилли, пока она дремала, и, когда поворачивалась, он с ней разговаривал, причем порол всякую чушь: мол, что у нее в волосах маленькие эльфы. Покоятся на каждой пряди, невесомые. Он говорил: они тебя защитят, если со мной что-нибудь случится.

Он был уверен, что настает черная полоса.

Террасу из девяти домов они назвали Ard na Croí. Она нависала над городом, холодной гаванью. Дома никто не покупал – порча продолжалась. По всей террасе было безлюдно, не считая их троих. Они занимали последний дом – номер девять, и по утрам Морис сидел и пил кофе из танжерского чайника, глядя на холодный курган, и тот дышал. Морис в этом не сомневался. Зима стояла светлая и ясная, и деревья в округе не росли, и птицы мелькали на фоне голых камней даже в суровую погоду – нитка ярких зябликов на сером небе, как красно-золотые бусы, – и вид открывался великолепный, и сил его больше не было. Морис одними губами говорил какие-то слова и сам не знал, откуда они берутся. Он стал представлять себе небо в виде какой-то мембраны. Его голова казалась размером с планету. Небо стало просто чехлом для пульсирующего мозга, причем слишком тонким. Он мог взорваться, как звезда.