Сергей Магомет - Пора услад

Просматривая деловые газеты, я механически поглядывал на происходящее за окном, как на кинофильм, далекий от истинной реальности, который, несмотря на проскакивавшие в нем любопытные и даже парадоксальные кадры, ничуть не мешал неторопливо размышлять о своем, о сокровенном. В конце концов я ведь давно уже решил ничего не брать в голову, собственные нервы-то дороже.

Итак, моя детская мечта: мотоцикл. Вот что нужно уяснить.

Я бы мог на нем гонять по дорожкам и тропинкам, вверх и вниз по холмам, словно бы сам по себе, словно бы он, мотоцикл, часть меня самого, эдаким ревущим мототавром, и увеличение скорости, наращивание энергии движения происходило бы как будто по моему внутреннему усилию и порыву, по мере увеличения чувства восторга и воодушевления, сходными с теми, что возникают в свободном полете сквозь сновидение.

Тогда, в детстве, моей мечте не суждено было исполниться. Тихие и нежные мои родители восприняли мотоциклетную идею как фатально самоубийственную и приходили в ужас от одной мысли, что я могу оседлать мотоцикл и устремиться навстречу своей погибели. Теперь, когда я стал взрослым, а родители безнадежно ушли в себя, я обнаружил, что детская мечта представляется даже еще более заманчивой и романтичной. Я спрашивал себя совершенно беспристрастно: «Тебе что, действительно этого хочется?» И отвечал горячо: «Очень, очень хочется!» Довольно скоро, вероятно, я и моя единственная подруга поженимся, и это тоже, должно быть, будет хорошо: семья, детишки и так далее, если завтра с нами со всеми действительно не приключится чего-нибудь исключительно кошмарного (Боже, я опять об этом!), — словом, будет, пожалуй, не до мечтаний… если бы я продолжил разговор о сокровенном со своей подругой, почти женой, то скорее всего услышал бы от нее что-нибудь вроде того: «Глупенький, маленький Мики! Ты объелся курятиной, опьянел от еды, как какая-нибудь Каштанка. Ну подумай, далеко ли ты сейчас укатишь на своем мотоцикле? Угодишь под танк, подорвешься на мине, или тебя подстрелят щетинистые бойцы какого-нибудь свирепого отряда самообороны. Посмотри на себя, ты же не рокер малолетний, чтобы затянуть себя в проклепанную кожу, обвешаться цепями и изукраситься наколками, как житель Ямайки. Теперь не то что на мотоцикле гонять, в постели лежать опасно. А ты такой ленивый и очаровательный, нежный и добрый мой Мики, и это даже не в твоем стиле. Ты потеряешь самого себя. Конечно, ты привык жить, как бог на душу положит, опекаемый заботливыми близкими, получил приличное образование, определился на прекрасное место, тебя ценят, и ты хочешь жить спокойно и неторопливо, но, право, право, чересчур беспечно. При изрядной зарплате существовать, как птица небесная, ничего не имея, готовый спокойно отдать все, лишь бы не влезать в презренный быт, никогда не знать, что такое крутиться, налаживать связи, — словно не замечая нашей родной действительности с ее особыми ходами и косвенными возможностями. (Ха-ха! Вот именно, вот именно, моя дорогая, это мой главный принцип — не замечать ничего подобного!)… Что же, пока еще ты мог позволять себе ничего не замечать или, точнее, взирать на весь этот славянский апокалипсис философски, а завтра? Не пора ли подумать о нашем будущем? (Э нет, о чем угодно буду думать, только не о будущем!) Но ты даже не разрешаешь мне, милый, немножко руководить тобой в этом смысле. Ну, да я тебя таким и люблю. И таким, если это окажется возможным, я бы хотела увезти тебя из нашей пропащей, совсем пропащей страны… Что же до нынешнего твоего каприза, то, честное слово, Мики, ты же славный, цветущий мужчина, ты переживаешь не детство, а прекрасную пору зрелости, и, уверяю тебя, настоящая твоя тяга не к мотоциклу вовсе, а к женщине. Может, ты немножко соскучился со мной?.. Ну, в конце концов хочешь сегодня, в эту ночь, я буду как бы твоим мотоциклом, а?..»

Я усмехнулся про себя и покосился на свою подругу. Она прелестна, спору нет, но заменить собой мотоцикл — это уж слишком… Вряд ли. Как ей объяснишь? На все мои серьезные доводы она шепчет: «Глупенький, маленький Мики!» Она убеждена, что нам надо уехать за тридевять земель, там спасение. Кто знает, может быть, она права, но мне-то что до этого? Вот она молчит, но я прямо-таки слышу ее голос — рассудительный, чуть утомленный: «Мы уедем, и ты, может быть, сделаешь там что-то замечательное, великое…» Наверное, она действительно меня любит, если еще ждет от меня таких чудес.

Итак, я листаю газеты, и мой взгляд хаотично скачет по рекламным объявлениям, словно собака по льдинкам во время ледохода… И вдруг я встряхиваю газетой, как старатель драгой, выудив нечто, и, прищурившись на свою находку, едва не вскрикиваю вслух «О!».