Аманда Ходжкинсон - Место встреч и расставаний [сборник litres]

Я улыбаюсь своим мыслям.

– Что такое? – спрашивает Грэм.

– Я просто кое-что поняла, вот и все, – отвечаю я. – Кое-что, что я очень долго пыталась разгадать.

Грэм с недоумением смотрит на меня. В динамиках над нами начинает играть «До скорой встречи». От голоса Бинга Кросби, как и прежде, сжимается сердце. Я думаю о Льюисе. Думаю о Сэме. Думаю об их роли в моем путешествии, которое привело меня в этот поезд, на это место, в этот момент. Призраки прошлого навсегда останутся со мной, как бывает у каждого из нас. На своем пути мы забираем с собой частичку всего, что попадается нам на пути, и всех, кто нам встречается. Возможно, это и делает нашу жизнь столь насыщенной, столь полной. Жизнь – это карта с линиями и кружками, отмечающими выбранные нами на свой страх и риск дороги.

И вот я здесь, сижу за столом вагона-ресторана с мужчиной, который только что предложил мне свой носовой платок.

– Это может прозвучать безумно, – говорит Грэм, потирая едва заметную щетину на своем подбородке, – но не хотите поужинать со мной, когда мы приедем в Нью-Йорк?

– С удовольствием, – отвечаю я.

Наши взгляды встречаются, и я не в силах отвести глаз. И что-то шевелится в моей душе. И я каким-то образом просто знаю .

Моей бабушке Мари Эрнан

Я вижу себя повсюду. В бросаемом украдкой взгляде, в беспокойном поведении, в опущенных глазах, во вздрагивании при любом человеческом прикосновении. Тело не может не опасаться после всей пережитой боли.

Вон та девушка со шваброй в руках у трапа, ведущего в нижний вестибюль Центрального вокзала: меня не волнует, что она не смотрит в глаза носильщику, который шепчет ей что-то на ухо. Постоянно оглядываясь на толпу, он шипит на нее, сжав пальцами худую ручку. Я же молча осуждаю ее, думая про себя: «Мой, по крайней мере, на публике себе такого не позволял».

Нам всем нужно убеждать самих себя, что мы лучше, чем кто-то еще.

Затем появляются другие – прямо противоположные, как отражение зеркал в комнате смеха.

Это парочка прилежных учеников: юноша и девушка, прижимающие к своей груди книги, оба в толстых очках и одежде, которая выдает их бедное происхождение, – практичная коричневая шерсть, отделанная грубой нитью. Они сидят у подножия западной лестницы главного вестибюля, не обращая внимания ни на пробегающих мимо них пассажиров, ни на холодный мрамор под ними. Они не видят никого вокруг, только друг друга. Он открывает книгу и, слегка краснея, начинает ей читать. Она неотрывно смотрит на него, почти касаясь его лица своим. Ее худые ручки, словно бабочки, порхают у лба, смахивая шаловливые завитки волос; глаза распахнуты от страсти к этому искреннему юноше. Любовь делает их прекрасными.

Внезапно я стыжусь своей ярко-красной помады, волнистых черных волос, зеленого шелкового платья, которое я надела, потому что оно идет к моим глазам, и мне это нравится. Я была удивлена, когда он купил мне его. Только для особых случаев, сказал он тогда.

Проходя мимо юных влюбленных, я слышу голос молодого человека. Он уверенней, чем я могла бы предположить, словно чтение чужих слов придает ему сил.

– «Mon enfant, ma soeur, Songe à la douceur, D’aller là-bas vivre ensemble!» [67] Строчка из стихотворения Шарля Бодлера. В переводе Д. Мережковского звучит так: «Голубка моя, умчимся в края, Где все, как и ты, совершенство…».

Я не говорю по-французски, но я чувствую искренность в том, что он читает. Почему-то я уверена, что они решили читать для своего совместного удовольствия именно эти книги именно в этом месте.

– Мама, – произносит малыш, держащий меня за руку. – Мама.

Он некоторое время уже звал меня, но я слишком сильно отвлеклась, чтобы обратить на это внимание. Опустив глаза, я вижу, что мой трехлетний сын уставился на меня. Этот милый человечек всегда знает, как вырвать меня из моих мыслей в реальный мир, как обратить внимание на насущные проблемы.

– Я хочу есть.

Я не говорила Тимми, почему мы сегодня сюда приехали. Я собираюсь это сделать прямо перед тем, как он встретится со своим отцом впервые с тех пор, как ему исполнилось пять месяцев. Мой сын имеет очень расплывчатое представление о мужчине, давшем ему жизнь. Дома, на пристенном столике, стоит фотокарточка Митча, красивого и сурового, в военной форме; в гардеробе рядом с моей одеждой соседствует вереница мужских сорочек и плиссированных брюк; на стене напротив входной двери в нашу квартиру висит сложенный и обрамленный в рамку флаг с воинского захоронения его отца. Это последнее, что мы видим, когда выходим, и первое, что бросается в глаза, когда входим. Митч говорит, что флаг – это знак доблести и силы, идеальный образ его отца. Проходя мимо него, я всегда выпрямляю грудь.