Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

В книге «Саломея: образ роковой женщины, которой не было» Розина Нежинская рассказывает о традиции Возрождения изображать в ролях Саломеи и Иоанна Крестителя (собственно, головы Иоанна Крестителя) мужчину и женщину, находящихся в отношениях или связанных любовным чувством.

Филиппо Липпи может оказаться родоначальником этой традиции. Учитывая, что Саломея писалась с Лукреции Бути, с которой Липпи встретился, когда она была совсем юной, вполне возможно, что эти картины были способом выразить любовь к Лукреции, особенно если голова Иоанна на блюде в руках Саломеи – это автопортрет художника… 127

Точнее, не «выразить любовь», но зафиксировать стадии ее исчезновения, поскольку к завершению работы в Прато у Филиппо и Лукреции было двое детей, «и она оставила его, чтобы вместе с дочерью Александрой вернуться в монастырь». Другой Иоанн. Продолжение Липпи

Если пир у Ирода происходит в просторном зале с перспективной глубиной, то «Рождество Иоанна Крестителя» целиком выдвинуто на авансцену. Во-первых, на верхотуре люнета ее вряд ли кто увидит и тем более оценит, во-вторых, кажется, главное здесь не крохотные фигурки людей, дважды сгруппированных возле младенца, но монументальные архитектурные декорации с полным набором излишеств и изысканных элементов – арок и колонн, капителей и бордовых потолков, расписанных ритмичными узорами, бордового же ковра и массивной деревянной мебели. Людей здесь по минимуму – не считая младенца, четверо в сцене родов и трое, если рядом с родителями. И акцент в левом эпизоде сделан на Захарии, онемевшем после встречи с архангелом Гавриилом. Сейчас Захария пишет на дощечке сыновье имя, чтобы случилось чудо, чтобы он вновь мог заговорить.

Здесь фирменное для Липпи ощущение переполненности подробностями и деталями будто бы дает сбой, пропуская внутренний ветер, скопившийся у колосников, вперед – прямо на потенциального зрителя.

Впрочем, такой же простор Виппер отмечал и в сцене бала, где Липпи будто бы мог позаимствовать у Мазаччо «монументальность архитектурных фонов, обобщенную композицию фигурных масс и определенный угол падения света», соединив все это с позднеготическими традициями, к которым художник вернулся во второй половине жизни.

Самой интересной композиционно и ритмически оказывается срединный рассказ, вместивший сразу четыре эпизода. Иоанн Креститель, под сурдинку отмеченный оранжево-палевым, слегка подгулявшим золотым, распадается на квартет двойников.

Первый Иоанн, еще ребенок совсем (в крайнем левом углу), прощается с родителями, и это мать его – в золотистой хламиде, а отец – в оранжевой, сам подросток в нейтрально палевой юбчонке; второй Иоанн молится над головами родителей прямо тут же, у входа в какие-то кротовьи по виду норы, вытертые под фирменные джинсы.

Третий Иоанн, в правой части уже окруженный людьми, явно подрос и проповедует народу, разодетому в те же цвета, что и Иоанновы предки.

Ну и, наконец, четвертый Иоанн, чуть выше третьего, странствует по пустыне. Или, наоборот, третий, зажатый скалами, как на профессорской кафедре, с перстами легкими, как сон, странствует, а четвертый проповедует.

Кажется, важнее всего Липпи было добиться особого декоративного эффекта от выцветшего, как бы вельветового фона гористого ландшафта с вкраплениями отдельных фигур (Иоанна и его родителей слева или Иоанна и его слушателей справа), издали напоминающих драгоценные камни, инсталлированные в платиновый венец.

Тот случай, когда фреска мерцает или поблескивает, словно бы втягивая зрителя внутрь мятой территории, напоминающей Фиваиду. Правая стена Капеллы Маджоре. Липпи

Трехчастная история Иоанна Крестителя, видимо, респектом соседней Флоренции, занимает левую стену Капеллы Маджоре, тогда как на правой – три эпизода жития Стефана, титульного святого главной базилики Прато. Именно здесь, вне заезженной столбовой иконографии, Липпи создает три хрупких шедевра.

1.

Самый верхний, под остроугольными колосниками, вновь соединяет перспективу и авансцену, так как рождение Стефана разбито на два самодостаточных эпизода, только косвенно опирающихся на реалии Книги Деяний, весьма далеко от них удалившись в художническом своеволии.

Большую часть фрески занимает комната с роженицей, няньками и детьми, в которой шершавый бес с перепончатыми крыльями меняет младенца на бесенка. Но, видимо, все обошлось, так как в правой части значительно подросший Стефан вовсю беседует со своим наставником епископом Юлианом, и стоят они на пороге ренессансного храма где-то высоко в горах, куда по самой по круче ведет каменистая лестница. И хотя жилище семьи Стефана едино и неделимо, несмотря на окна с решетками, двери и кровать под выцветшей шторкой (видимо, раньше она была багряной, чтоб рифмоваться с алой тканью, накинутой Липпи на ландшафт первого плана), века спустя оно выглядит вялой руиной. Ну, попросту стремление художника открыть комнату со всей ее мебельно-людской, кремовой начинкой, для наглядности сняв переднюю стену, воспринимается теперь, когда фреска выцвела да поблекла, дополнительной утратой. Утрата подчеркнута неровностью крепостной стены и лестницы, ступени которой вырублены прямо в скале.