Борис Макаров - Знамя Победы [litres]

К тому же родные места, деревня наша, Онон, курья вот эта, горы эти, леса – как мать и отец, всегда с тобой будут, в душе, в памяти вечно жить будут. Вот и мы – я, отец твой, все фронтовики, где бы ни пришлось нам бывать – в Болгарии, Польше, Венгрии, Германии, в каких бы боях ни пришлось с гитлеровской нечистью драться, насмерть драться, – вот этот уголок земли нашей вспоминали, в снах видели, въяве им грезили и за него кровь проливали, жизни отдавали – за деревню нашу, за Онон, за леса и сопки эти.

Прошлое в человеке постоянно, как кровь его, циркулирует. Ты десятилетку окончил, понимаешь, о чем я говорю. Да и можно ли это самое прошлое прошлым называть, если оно в нас живет, сегодня живет и завтра жить будет. В какой-то миг что-нибудь доброе, радостное, светлое вспомнится – душу, сердце согреет. В какой-то миг темное, смутное, страшное в памяти всплывет – и холодом ледяным на тебя повеет… У меня в прошлом самое страшное, злое – война. Долгая, трудная, кровавая. Глазами в глаза смотрит… Не хочу о ней вспоминать – вспоминаю. Не хочу в нее возвращаться – зовет, втягивает в себя. Удержу нет – зовет…

Ох, как иногда голова болит! Как болит! Вот и сейчас… Сам себя взбудоражил, растравил… Виски как тисками сжимает. Она, война, сжимает…

Пойду к лодке своей. Прилягу. Посплю. Пройдет…

А ты рыбачь, рыбачь, не беспокойся за меня. На песке прилягу. Там плащ у меня… Посплю. Пройдет…

Ночь была лунной. Несколько раз подходил я к спящему Тимошевскому. Убеждался – жив. Возвращался на свое место. Клев действительно был хороший.

Летняя ночь коротка. Короток и утренний клев.

Герасим Петрович встал. Как ни в чем не бывало расправил плечи, потянулся.

– Как успехи?

– На пару жарех.

– Пора и мне сеть протрясти. Притонула…

Солидному рыбаку, каковым, конечно, считал себя и я, не пристало заглядываться на чужие уловы.

– Удачи, Герасим Петрович!

– Бывай здоров, дорогой! И тебе удачи! – Тимошевский веслом отпихнулся от берега.

В родную деревню, к родителям я приехал через полгода, на зимние каникулы. До отвала наелся маминых пельменей. Прошелся по двору. Заглянул в сарай, где хранились мои рыболовные снасти. Вспомнил любимую Курумнинскую курью. Вспомнил Герасима Петровича.

– Как Тимошевский? Жив-здоров? – спросил маму.

– Ой, забыла сказать тебе! – вздохнула мама. – Ты же рыбачил с ним… Вскоре после твоего отъезда утонул он… Там, где всегда рыбачил, в Курумнинской курье. Странно как-то погиб – то ли случайно утонул, то ли утопился… Витька Песков рядом с ним переметы ставил. Все видел. Рассказывал, оттолкнул Герасим лодку от берега, вскочил в нее, отплыл на средину Онона, встал, крикнул кому-то: «Иду! Иду!» – и шагнул за борт… Лодку в тот же день на Мельничий плес вынесло, а Герасима две недели искали. Берега и то осматривали, на лодках с утра до вечера плавали. Безрезультатно…

– В Ононе, на моей памяти, много людей тонуло. Река у нас с характером, серьезная, сам знаешь. Но погибших всегда находили. А тут… – развел руками отец.

Больше о Герасиме Петровиче Тимошевском я никого не расспрашивал.

Я знал и знаю – он возвратился в прошлое, к своим друзьям-однополчанам, к кареглазой медсестре Лене.

Он возвратился в войну.

Да, да, именно так: возвратился не на войну – в войну. На войну не возвращаются. На войну уходят. Герасим Петрович Тимошевский возвратился в войну, в свою роту, в свой взвод, в свое время; в свое прошлое, которое, хотим мы того или нет, живет и будет жить в каждом из нас…

Я сижу на перевернутом вверх дном старом цинковом ведре, в которое собираю выкопанную мной картошку. Отдыхаю. Сиденье мое не очень удобное, низкое. Под моей тяжестью ведро на треть заглубилось в мягкую взрыхленную землю. Но мне кажется, что я сижу очень высоко. И это действительно так. Наш огород на склоне косогора. Косогор начинается от берега текущей под ним реки и заканчивается далеко вверху, за заборами, сенниками, стаями, плотной стеной опоясывающими окраинные дома села. В этом селе живут мои мама и папа. В этом селе выросли я, мой брат и сестра. Выросли, закончили школу и разлетелись в разные стороны. Мама и папа, как это почти всегда бывает у людей и птиц, остались в опустевшем гнезде-доме вдвоем. Старели. Бодрились. Не сдавались. Вели хозяйство. Имели корову, пару свиней, кур. Огородничали. Как и раньше, сажали пятнадцать соток картошки. Для мамы, папы и даже для их живности картошки, собранной с пятнадцати соток, хватало с избытком и даже переизбытком. Однако сокращать площадь огорода они не хотели, а лучше сказать, не могли. Это означало бы отступление, отступление от границ того мира, в котором все мы жили раньше. Человек стареет, мир его сжимается, сужается. Это известно и понятно всякому, особенно тому же стареющему человеку. Но чем сильнее сжатие или сжимание мира – тем сильнее сопротивление человека. Эта борьба продолжается долго. Порой очень долго. Но, увы, к сожалению, к великому сожалению, никогда не заканчивается победой человека.