Ян Козак - Гнездо аиста

— А, пустяки, чего извиняться!

— Но ты все же предпочел бы, чтоб я тебя не вызывал.

Врабел встал, подошел к шкафу, достал бутылку вина и две рюмки.

— Я предпочел бы, чтобы дела у нас сразу пошли как следует, как этого требует партия, — сказал Гойдич, снова чувствуя комок в горле — ощущение, подобное тому, которое он испытал дома, когда держал в руке подарок — охотничье ружье. Ощущение сходное и в то же время совершенно иное.

— Ну, так выпьем! И не притворяйся, что я тебя ничем не огорчил, ведь я оторвал тебя от ужина, от жены, — добродушно сказал Врабел.

— Пустяки, — вяло повторил Гойдич.

— Да не расстраивайся ты. Хотел бы я знать, что тебя огорчило больше. Вот я бы наверняка разозлился, — шутливо заметил Врабел. — Сейчас стоят такие чудесные вечера… Человек-то ведь не бесчувственный чурбан, сам знаешь! Нет, ни черта ты не знаешь! Думаешь, мне бы не хотелось провести вечерок с подружкой на душистом сене? Да только нам теперь приходится думать не об этом, а о том, чтобы сена было побольше, вот так-то.

Они выпили. Врабела забавляло смущение Гойдича. Взгляд его смягчился, глаза утратили свой прежний холодный блеск, но губы оставались плотно сжатыми, а щеки бледными, даже землистыми.

Врабел поставил рюмку и беспомощно развел руками.

— Это, конечно, вопиющая несправедливость. Но своему делу изменять нельзя. Впрочем… Ты еще наверстаешь упущенное. А у меня с этим обстоит хуже.

Он снова иронизировал, на этот раз над собой.

— А почему ты не женился? — спросил Гойдич.

— Просто не было времени. — Врабел улыбнулся. — Жду, когда отдел кадров назначит мне кого-нибудь в жены. Сам не могу ничего предпринять — всегда чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Я рад, что хоть сейчас здесь мы с тобой одни… Видишь ли, — вернулся он снова к прежней теме, — мы готовимся к решительному наступлению, и нам придется здорово поработать, сам понимаешь. Тебе предстоит чрезвычайно ответственное дело. Надеюсь, что дважды повторять тебе это мне не придется.

— Что ты хочешь этим сказать?

— У тебя, как и у большинства толстяков, есть склонность к философствованию. Но мысли у тебя не добродушные, а мрачные. Тебе, пожалуй, скорее понадобилось бы… — Он осекся и, помолчав немного, добавил: — Давай лучше примемся за дело. Я скажу тебе, что надо предпринять в первую очередь. Об этом я много думал.

Резеш, сидя на завалинке, стягивал облепленные грязью башмаки. Марча налила ему в ушат теплой воды, от которой в холодном октябрьском сумраке поднимались струйки пара.

— Хотел бы я знать, что там у них происходит, что замышляют они против Микулаша, — сказал он.

— Их с самого утра там держат.

— Всех пятерых… Черт возьми! Так, значит, все еще…

В соседнем дворике появилась Зузка с плетенкой и стала сыпать курам корм. Куры всполошились, закудахтали и со всех ног бросились к ней.

Резеш молча смерил ее взглядом.

— Эй, Зузка! — крикнул он. — Утром я начну сеять у Жебрацкой Грушки, а после обеда возьмусь за ваше поле. Кто пойдет — ты или Микулаш? — Он всегда оказывал родичу помощь тяглом.

Зузка не ответила. Она вспомнила, что Микулаша уже несколько часов держат в национальном комитете, и в ней вспыхнула злость. Ноги ее словно приросли к земле, но потом она вдруг сорвалась с места и исчезла в доме, сердито хлопнув дверью.

— Хорошо бы так хлопнуть по башке кого-нибудь из тех, — сказал Резеш.

Марча мяла в руках тряпку, которой он должен был вытереть ноги.

— И кто бы мог подумать, что все так получится, — запричитала она.

— Ничего еще не случилось. Чего каркаешь? Ой… Вода какая горячая!

Он вытащил ногу из ушата, поставил обе ступни на его края и подвернул до колен штанины.

— Страшно мне… Ведь от них всего можно ожидать, — продолжала вздыхать Марча.

— Они уже целую неделю околачиваются в Трнавке и никого пока не заманили. А мы с тобой все поставки сдали, и с нами они ничего не могут сделать. Ну-ка, женка, беги доить, пусть у нас работа не стоит! Вот и еще день прошел, а у нас пока все благополучно, — успокаивал ее Резеш, не спуская при этом глаз с площади, откуда доносился лишь щебет птиц. Он ждал, когда снова появится Рыжий с учительницей.

Но площадь была совершенно пуста.

Потом на верхнем конце ее показались два агитатора. Один из них остановился на середине площади, где между стволами двух орехов было натянуто полотнище с большими красными буквами: «Крестьяне, вступайте в ЕСХК!» Рядом на дереве болтался обрывок плаката, а на земле, втоптанная в грязь, валялась узкая полоска сорванного кем-то лозунга.