Ян Козак - Гнездо аиста

Солнечные лучи падали на его спину и голову, и Павлу казалось, что они прожигают ему череп. Он прикоснулся ладонью к темени и нащупал липкие, склеившиеся волосы. Рана горела. От боли он зажмурил глаза.

Заварил кашу, так расхлебывай, говорил он себе. Но теперь уже все позади, все кончилось. Тяжелая дубинка у Пишты Гунара. А это в самом деле был он? Тебе не изменяет память? Нет, не изменяет, это был действительно Пишта.

Павел не испытывал страха, не было ему и стыдно оттого, что он тут валяется. Не чувствовал он и горечи, никого не упрекал в том, что не уехал отсюда раньше. Даже нисколько не злился на Пишту Гунара. Ему даже стало легче. Это было что-то вроде искупления и очищения. Конец. Полное освобождение. Вот теперь ты свободен, Павел, осел ты несчастный!

Он снова открыл глаза и приподнялся на локтях, пытаясь превозмочь боль. Павел протер глаза. Из раны текла кровь, все тело покрылось испариной.

Павел смотрел на поле, которое казалось ему бескрайним. Далеко за полем темнел лес. Солнце освещало склоны холмов, от которых веяло покоем и безопасностью. А чуть в стороне Павел увидел изгиб ручья, огород с грядками фасоли, пугало, хлев, замшелую крышу. Они показались ему очень знакомыми, как будто когда-то он был уже тут.

Во дворе торчал колодезный журавль. И Павел подумал, что умрет от жажды, если не выпьет сейчас воды. Он поднялся и побрел, как будто нес на себе тяжелый груз. Во дворе он поскользнулся и, падая, ухватился за каменный раскаленный солнцем край колодца. Но, заглянув внутрь колодца, почувствовал приятную прохладу. Он наклонился, взялся за бадью… и тут увидел ее.

Анна выходила из хлева. Она вела на веревке двух коров Хабы, которых ее отец в суматохе отвел к себе. Она отправилась за ними, как только в деревне немного поутихло, но, когда прибежала к родителям, ни отца, ни матери дома не было. Обмотав веревку вокруг запястья, она другим ее концом подстегивала коров.

Павел наблюдал за нею без волнения, даже с каким-то удивительным ощущением пустоты и легкости. Как будто это был не он, и смотрел он на нее как на незнакомого человека, деловито отмечая ее движения. Казалось, в нем умерли все чувства.

Теперь ей уже не надо прятать этих коров у отца, подумал он. Возможно, ее послал за ними Дюри, теперь им нечего таиться.

Затем он, так же отчужденно и холодно, как бы освободившись от всего личного, осознал, что перед ним та самая Анна, с которой он совсем недавно предавался любви.

Увидев его, Анна застыла, руки ее одеревенели. В глазах — удивление и испуг. Она отступила на шаг, потом еще на шаг, прижалась к стене.

— Это ты? — наконец проговорила она. — Матерь божья, пресвятая дева! Что с тобой? Кто это тебя? — Руки у Анны повисли, но веревку она не выпустила, словно срослась с нею. Павел наклонился и припал к бадье. Он пил шумно, жадно, как будто уже сто лет не видел воды. Потом поднял голову и сказал:

— Полей мне…

Анна стояла, окаменев.

— Ну же, — сказал Павел.

Он уже хотел сам приподнять бадью, когда Анна наконец очнулась. Она выпустила веревку. Их руки встретились.

— Наклонись ниже, — сказала она и выплеснула ему на голову воду.

Боль была такой резкой, будто его хлестнули колючей проволокой. Вода запенилась у него на макушке. Ледяная струя, казалось, проникала через кровавую рану до самого нутра. Павел стиснул зубы, лед превратился в раскаленные угли. Но когда вода потекла под рубашку, дошла до пояса и бедер, ему стало легче.

— Полей еще, — попросил он, не поднимая головы.

— Тебе очень худо? — спросила она глухо. — Почему ты там был с ними? Почему ты вообще с ними?

— К черту, давай воды! — оборвал он ее. — Видишь, мы немножко побаловались.

Она молча взяла бадью и направила тоненькую струйку на голову.

— Вы немного побаловались! — поправился Павел.

Ему уже стало легче. Так почему Анна здесь? Он вспомнил, как в прошлом году отец вел этих коров Хабы от Олеяров в кооперативное стадо и как причитала ее мать там, у мостика. А она сама три дня назад, когда пришла к нему на пастбище, говорила, что коровы эти не ихние.

— Значит, и ты тоже уводишь? — спросил он, вкладывая в эти слова всю иронию, на какую был способен. Но вопрос его прозвучал скорее грустно, голос был усталый и равнодушный.

Она, не понимая, смотрела ему в лицо.

— Я говорю, что и ты уводишь скот, — повторил Павел. Он не пытался ничего объяснять.

— А что с Имро?.. Что вы с ним сделали?

В ее глазах вдруг вспыхнул веселый огонек.