Богуслав Когут - Калина

Есть один сон, который мне снится время от времени уже много лет, сколько — не помню. Но теперь я стал видеть его особенно часто. Итак, мне спится, что самолеты летят и стреляют из пулеметов, я прячусь в изломах стен, а стены эти сделаны из фанеры, как декорации в опере, пули пробивают их насквозь, каждый раз совсем рядом со мной, а я бегу и бегу, иногда очень долго, и просыпаюсь счастливый, что нет этих самолетов, но мне тут же становится жалко сна, потому что во сне я был здоров, руки и ноги были целы, я еще не был калекой. Бабы, навещающие ксендза, считают иногда своим долгом выразить мне сочувствие, говоря «Вы так молоды» или еще что-нибудь в этом роде, должно быть, они знают от ксендза, что я останусь калекой, здесь все знают обо мне больше, чем я сам. Их сочувствие мне невыносимо, и чаще всего я делаю вид, что не слышу, или же улыбаюсь со страдальческим выражением лица. Я действительно не старый, а лишь по-настоящему взрослый и именно теперь мог бы что-нибудь совершить. Дело не в том, чтобы создать бессмертное творение, а просто пожить без детских иллюзий, без борьбы с ветряными мельницами, пожить нормально, без страсти и одержимости собою, своим проклятым замыслом, как это называют критики и лицемеры. Я только теперь стал взрослым, начинаю видеть свое место в жизни и обязанности — хотя бы по отношению к девочкам, единственная реальная цель из всех, какие я ставил перед собой, — это обеспечить им пусть не полное счастье, но наилучший старт; я для них как чужой, только теперь я это вижу и мог бы это изменить, я им так же чужд, как чужды были мне, моим горестям и тревогам, мои отец и мать, это можно было бы изменить, но теперь я стану для них еще более чужим, потому что я калека, а они здоровые; здоровому калека всегда чужд, как немного диковинное, неполноценное существо. Не в моих силах обеспечить, чтобы им не пришлось убегать от самолетов в жизни и потом во сне — сие от меня не зависит, но я мог способствовать тому, чтобы они даже перед такой альтернативой не были совершенно беспомощны; мне всегда казалось, что еще не время добиваться их дружбы, проникать в их тайны, и вот я опоздал, теперь буду уже не вместе с ними, а в стороне от них, потому что стал другим, непохожим, я замечаю в них эту перемену, они смотрят недоверчиво, словно спрашивая: неужели этот урод, с железной палкой и ни на что не пригодной рукой, — наш отец? Мне хочется обнять их, но в их глазах я замечаю страх и, пожалуй, даже некоторую брезгливость, которой они стыдятся, но не могут преодолеть, и поэтому так не любят приходить сюда, хотя и не признаются в этом. Здися держится молодцом, улыбается, но в ее улыбке сквозит тревога, неуверенность в завтрашнем дне; я словно читаю ее мысли: «Устроюсь на работу, машину придется продать, девочки в каникулы никуда не поедут, о себе я уже не говорю, но они…» Я читаю ее мысли и запоминаю, складываю одну к одной, она бы удивилась, покажи я ей весь этот склад, удивилась бы и, вероятно, отрицала, опять-таки из жалости или только из вежливости, что, в сущности, одно и то же; человек, которому все сочувствуют — безразлично, из любви к нему или из приличия, — перестает быть человеком. Но я не показываю Здисе этот свой склад, где собраны ее мысли, и молчу, потому что надеюсь таким образом сохранить хоть отчасти ее уважение, впрочем, что бы я ни говорил, ни думал и ни придумывал, это делу не поможет, поэтому я молчу и все чаще ловлю себя на том, что совсем не рвусь выйти отсюда, что этот переходный этап легче, чем возвращение к нормальной жизни, которая никогда уже не будет нормальной. Пожалуй, я начну с того, что продам ружье и охотничью снасть, ведь охотиться мне больше не придется, нельзя охотиться с одной рукой. Я ужасно завидую Матеушу, через год он выйдет, сможет начать все сначала, а я? Боюсь, что эта зависть скоро превратится в обиду, а потом и в ненависть, очень боюсь, тогда я буду еще более одинок.

Сегодня прочел в «Курьере» сообщение об итогах конкурса на проект памятника героям. Вначале я увидел заголовок и внутренне съежился, готовясь проглотить горькую пилюлю, но тут же заметил свою фамилию: я получил первую премию и не буду ее делить ни с кем, так как готовил проект один, без архитектора. Еще неизвестно, будут ли делать памятник по моему проекту, тут нужно не только завоевать первую премию, но иметь достаточно большие связи, и все же я надеюсь этого добиться. Пятьдесят тысяч на улице не валяются, ну и самый факт, самый факт! Борис Рутский еще не кончился, нет. Ната пришла меня поздравить, я поблагодарил, мне уже не стыдно за тот случай. На улице слякоть, обычно в такую погоду у меня поганое настроение, приступы хандры, но сегодня нет, сегодня для меня сияет солнце. Здися принесла обед, знает, думаю, или не знает, но она замоталась, забегалась, не успела просмотреть газеты. Домой, должно быть, пришло письмо из жюри. «Я уже несколько дней не вскрывала писем», — говорит она, и мне стало обидно, хотя обижаться на нее не за что, у нее действительно масса дел и забот. Я показал ей газету, она очень обрадовалась, но держалась как-то натянуто, может быть, чувствовала себя виноватой, что не она принесла это известие и не она первая поздравила меня. Мы молчали, и я испытывал какое-то смущение, сам не знаю почему. Потом говорю, что деньги свалились как с неба, не придется продавать машину и ей идти на работу, этого хватит до тех пор, пока я поправлюсь. «Да, да», — говорит она и начинает плакать. Наверное, узнала о моих поцелуях с Натой, проклятой жалельщицей. «Что ты плачешь? — спрашиваю. — Тут радоваться надо». А она говорит, что я больше не буду побеждать на конкурсах, потому что с моей рукой дело обстоит хуже, чем мне кажется. Я говорю, ничего подобного, знаю, что же, ампутация — это не так страшно, без руки тоже жить можно, я левша, буду ваять левой рукой. Она испугалась. «Неужели ампутируют, — спрашивает, — тебе сказали?» — «Не сказали, но я знаю». — «Ничего подобного, — говорит она, — у тебя только парез». Только парез, только. Утешение. Потом пришел профессор, поздравил и сам заговорил о руке. Я сказал, что знаю, готов ко всему, даже к ампутации, и не надо со мной играть в прятки. Я ломал комедию, изображал мужество, а ночью снова плакал. Но Ната не дежурила, не пришла меня утешать. Мне предстоит долгое, долгое лечение, санаторий, быть может, после этого я смогу владеть рукой частично, эдак процентов на шестьдесят. Не могу себе представить, как это выглядит — шестидесятипроцентное владение правой рукой. Вроде бы просто, но только вроде. Однако мне не хочется ехать ни в какой санаторий. Среди больных, среди жалостливых сестер я долго не выдержу. Облучение, ванны? Эти сказки не для меня. Впрочем, ванны я могу себе делать сам. Я думаю о своем проекте и убеждаюсь, что, вроде бы хорошо помня все детали, не представляю себе целого, очень хотелось бы его теперь увидеть; в мастерской есть два других, неоконченных варианта, их я помню лучше, впрочем, не знаю точно, какой проект попал на конкурс и какие остались, все перепуталось в голове, — в последнее время я совершенно не думал об этом, забыл даже, когда должны объявить результаты; надо радоваться, а меня гложет какая-то тревога, может быть, будет лучше, если решат делать памятник по другому проекту, боюсь, что, если выберут мой, мне не оставят времени на доработку, и потом я буду ходить, смотреть на него и выискивать недостатки, но нет, без меня его не сделают, придется ждать, пока я смогу им заняться. Вопрос о том, чей проект осуществлять, решают посетители выставки путем голосования, тоже мне идея, уж лучше вообще не думать об этом. Ната боится войны, говорит, что война может вот-вот разразиться, она знает войну только по фильмам и говорит, что в действительности это, вероятно, выглядит еще хуже. Словом, она боится того, как выглядит война, не знает, что война вообще не выглядит, война происходит. Итак, она боится, теперь каждый чего-нибудь боится: бухгалтер боится рака, я боюсь памятника героям, сделанного кое-как, спустя рукава, только для того, чтобы потом не упрекать себя, что упустил возможность победить в конкурсе. Есть ли у меня вообще талант, есть ли что сказать людям? То, что я делаю сам по себе, на собственную тему, а не по подсказке организаторов конкурсов, никуда не годится, мне даже не хотят устроить выставку, бедность замыслов — повторяют вслед за каким-то журналистом, придумавшим в своей заметке такое оригинальное определение; однообразие моделировки — повторяют вслед за другим знатоком из столицы, который когда-то, очень давно, проводил в клубе обсуждение и изволил выразиться обо мне именно так; повторение самого себя, своего рода солипсизм воображения — это уже, в свою очередь, золотые мысли уважаемого ректора академии, это деформация, говорят, суть которой заключается в искажении формы носов и ушей и в передаче аномалии нижней челюсти натурщика, это никакое не своеобразие ви́дения, говорят, это мания, не помню, кто первый придумал это; а потом, заседая в жюри конкурса, они называют мою халтуру произведением искусства, халтуру, созданную с единственной целью, с единственной мыслью: как совместить все стили и манеры, которыми они теперь увлекаются — в этом тоже надо разбираться, — как соединить наивный символизм с элементами экспрессии, данной хотя бы одним ярким штрихом; они называют произведением искусства шедевр конформистского эклектизма и не удивляются, даже вскрыв конверты, не удивляются, что не заметили мономании и бедности замысла, им и в голову не приходит, что, вероятно, в их оценках есть какое-то противоречие, а если им об этом напомнить — заговорят о противоречиях, раздирающих художника. Если б это была правда, я был бы весь полностью разодран, распят на двух крестах, один из которых вылеплен из аномалий нижних челюстей, а второй имеет форму цоколя, на котором можно установить любой памятник. Вот так-то. Не хочется думать об этом, но я вязну в этих мыслях, как в глине.