Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

“Я не бывал в Греции, – сказал государь, изумив меня тем, какие мысли пробуждает в нем вид этих суровых урочищ, – но когда думаю о ней, вижу поле, поросшее маками, а между ними – изувеченные статуи эллинских богов”.

“И море не видите?” – спросил я.

Он покачал головой: “Нет, только маки и мрамор. Алые цветы и белые изуродованные тела”.

Кровь и смерть, подумал я.

В тот же день на перевале близ Миасса мы осматривали пласты жернового камня. Государь стал восхищаться мощью возвышавшихся над нами исполинских кедров, на что один горный чиновник сказал: “Они кажутся несокрушимыми, но в действительности непрочны. Каменистая почва не дает им углублять корни, и те исторгаются”.

“В природе недостаток одного восполняется избытком другого, – ответил государь. – Взгляните, они так тесно переплелись вершинами, что это искупает слабость корней”.

Мы начали спускаться к ожидавшим внизу экипажам. Иссохшая к осени высокая трава со звоном секла нам голенища сапог.

“Как громко она шумит!” – сказал государь.

Вдвоем мы далеко опередили остальную свиту. Никто, кроме меня, его не слышал.

“Листва тоже громче шумит осенью, чем весной и летом, – добавил он. – То, чему предстоит жить долго, живет в тишине”.

“Сухое дерево дольше скрипит”, – возразил я.

Государь поморщился, и меня ожгло стыдом от совершенной бестактности. Он доверчиво раскрылся передо мной в каком-то не совсем для меня понятном, но, как видно, глубоко интимном переживании, а в ответ услышал поговорку, то есть пошлость.

На ночлеге я занес в путевой журнал обе высказанные им сентенции – о кедрах, приходящих на выручку друг другу, и о шуме листвы как знаке ее скорой смерти. Поставленные рядом, они выразительнее, чем по отдельности. Первая дает представление о том, каким хотелось бы ему видеть мир вокруг себя, вторая – каким он видит его на самом деле.

Теперь мы двигались медленнее, и не только из-за трудностей пути через горы. Остановки делались в некоторых горных заводах, на рудниках и приисках. Поездка на Урал – не просто инспекционная, государь предпринял ее, чтобы способствовать пробуждению могучих сил, дремлющих в недрах этой сказочно богатой земли и только еще начинающих выходить на поверхность. Он радовался как ребенок, когда в Сысерти крестьянин Фрол Макеев представил ему образцы 76 красок, извлеченных исключительно из уральских растений, и лег спать в превосходном настроении, но к завтраку вышел чернее тучи.

“Ты ведь знал, как звали того жеребца? Знал и не сказал?” – укорил он меня.

Я сразу понял, о чем речь, и ответил, что нет, никто не называл мне его имени.

“Костандис менял повязку, и нечаянно проговорился, – сказал государь. – Им с Тарасовым сообщили еще в Брест-Литовске, но они от меня скрывали. Его имя – Арматол”.

Арматолы – греки, служившие прежде в турецкой жандармерии. Османы сформировали ее для защиты жителей равнин от горных разбойников-клефтов. С началом мятежа эти стражи закона побратались с теми, кого ловили или делали вид, что ловят, и вместе воюют против бывших начальников. А заодно грабят бывших подзащитных.

Видно было, как взволнован государь этим известием. Я нашел Костандиса и узнал от него, что они с Тарасовым и не думали ничего скрывать, просто государь их не спрашивал, а сегодня пришлось к слову. Он не понимал или притворялся, будто не понимает моей тревоги, но беспокоился я не напрасно – на другой день рожистое воспаление возобновилось, государю снова пришлось надеть на правую голень повязку с мазью. Вернулся из багажа и водворился у него на ноге пошитый в Москве непарный сапог с более широким, чем у левого, голенищем.

В Екатеринбурге мы рассчитывали узнать, насколько высоко нынче осенью холера из Астрахани поднялась по Волге и Каме. От этого зависел дальнейший маршрут, но достоверных сведений не поступило, а имевшиеся были скудны и разноречивы. За ужином Дибич попросил государя не подвергать себя риску и объехать Пермь стороной. Все дружно поддержали его, Тарасов – первый, один Костандис высказал особое мнение.

Греческие изгнанники подобны евреям – из слов строят себе родину, живут в словах, сеют их и урожай снимают словами. Костандис говорил минуты три, но по существу дела сказано было не более того, что при мерах предосторожности опасность заболеть невелика.

Знает желание государя побывать в Перми и решил ему угодить – так я это расценил, но потом подумал, что грек, переживший стамбульскую резню и не ставший радикалом, – или святой, или мошенник. Первое исключается, рассуждал я, остается второе, а этот человеческий тип имеет много подвидов, от афериста до шпиона. Место лейб-медика стоит того, чтобы ради него утаивать подлинные чувства, но не слишком ли хорошо Костандис научился их скрывать? С такими талантами можно утаить подлинную причину опухоли и рожи у государя на голени. Они подозрительно упорны для последствий простого ушиба, а едва наметилось улучшение, Костандис назвал ему кличку этого жеребца. Учитывая, что мазь для компресса приготовлена им же, можно прогнозировать дальнейшее ухудшение. Что, если близость этого человека грозит государю новыми болезнями, столь же загадочными, но более опасными? Холера – удобная ширма, всего-то и требуется подобрать такой яд, чтобы симптомы от воздействия его на внутренние органы совпали бы с холерными. Да и это не обязательно! Не Бог сотворил лекарства, их борьба с болезнью – не война добра со злом, а уничтожение одного зла другим. Врач может увеличить число атакующих до такой степени, чтобы после победы у них остались силы продолжить дело побежденных. Для еврейского выученика это труда не составит.