Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

“Всё небо в тучах. Где ты видишь луну?” – спросила я, но моя дочь, если это в ее интересах, умеет не замечать очевидного.

Дома они с княгиней начали меня раздевать, чтобы переодеть в сухое, и с удивлением обнаружили, что под моим дорожным платьем, с утра бывшим на мне в тот день, поддето еще одно – бумазейное, белое, с высокой талией, поясом под грудью и оторочкой из квадратного греческого орнамента на подоле. Увидев его, я сама удивилась. Мне оно было незнакомо.

“Вот почему вы сегодня весь день обливались потом!” – сказала княгиня с таким видом, словно узнала обо мне что-то, что я от них скрывала, а на мой ответ, что днем я страдала от жары не более, чем всегда, лишь многозначительно улыбнулась.

Я попыталась довести до ее сведения, что не надевала второго платья и впервые его вижу. Откуда оно на мне, я не знала, но затем вспомнила ощущение холода, поблекшую траву на склонах, – и догадалась, почему в Афинах стояла зима, тогда как в Крыму – лето.

Пережитое мной не было похоже на те видения, которые бывали у меня во время болезни. С совершеннейшей ясностью, исключающей ложное толкование пережитого мною, я осознала, что не только моя душа там побывала, нет! Я была раздвоена во плоти, вот в чем разгадка появления на мне этого платья. Одна из двух моих сущностей чудесным образом перенеслась в будущее и увидела тот Парфенон, каким он когда-нибудь станет.

Я объяснила моим слушательницам, как надо понимать случившееся со мной, и сказала, что у Бога все времена рядом лежат на ладони; тому, кого Он на нее поставит, легко перейти из одного времени в другое. Белое платье было на мне там и осталось после того, как обе мои сущности вновь слились воедино.

“А там оно откуда взялось?” – спросила Софи.

Я ответила, что с такими вопросами обращаться нужно не ко мне, и она прикусила язычок.

Меня била дрожь. Я попила чаю и съела персик. Видя, что мне уже лучше, Софи с княгиней успокоились и начали меня поддразнивать, говоря, будто платье a la туника я по рассеянности надела утром вместо нижней сорочки, оно – мое. Софи пошла еще дальше, уверяя, что мне его пошили в Риге перед отъездом в Крым, и назвала имя портнихи, которого я в жизни не слыхала. Чтобы вконец меня уничтожить, она призвала служанку и велела ей засвидетельствовать, что это платье прибыло в моем багаже из Риги, но та ловко виляла между Софи и мной, по малодушию не желая ни признать мою правоту, ни опровергнуть ее.

Когда она ушла, я спросила у своих мучительниц: “По-вашему, я не знаю своего гардероба?”

Княгиня покатилась со смеху и стала припоминать, где и когда я раньше бывала в этом платье. Софи ей поддакивала, в результате им удалось довести меня до истерики. Я топала на них ногами, кричала, что я стара, но из ума пока не выжила, у меня никогда не было такого платья, никто не шил мне его в Риге, пусть оставят дурацкие шутки или убираются вон, я в них не нуждаюсь. Они притихли и стали во всём со мной соглашаться, что было еще хуже. Я выгнала их и заперлась на крюк.

Минут через десять та и другая то вдвоем, то по очереди принялись стучать ко мне и просить прощения. В конце концов я простила их через дверь, но открыть ее отказалась.

Княгиня этим удовлетворилась и пошла спать, а Софи умоляла впустить ее, плакала, говорила, будто припадки беспамятства случались у меня и раньше, значит, улучшение было временным, болезнь вернулась. Она довела меня до того, что я перестала ей отвечать.

В Риге врачи определили у меня cancer в легких, но я им не верю. Софи верит, а я – нет. Она верит всем, кроме матери. Я знаю, это не cancer , а чахотка в начальной стадии. Тоже хорошего мало, но у моей матери эту болезнь нашли в том же возрасте, в каком я сейчас, после чего она стала пить кумыс и дожила до глубокой старости. Если мне станет хуже, придется прибегнуть к кумысолечению. Такая лечебница недавно открылась в Карасубазаре, а поскольку где кумыс, там и магометане, мне решительно всё равно, проповедовать ли татарам-садоводам, как здесь, или кочевникам-ногайцам, как там.

К тревогам дочери я отношусь критически. Она преувеличивает всё плохое, и я понимаю, почему. Отчасти это делается из страха перед жизнью, которая к ней не слишком добра, отчасти – из желания выглядеть персоной более важной, чем есть на самом деле. Софи ревнует меня к княгине Голицыной и навязчивой заботой о моем здоровье старается обратить мое внимание на себя. Природа не обделила ее умом, но воздержание в неудачном замужестве лишает его гибкости. Она мнит себя большой интриганкой, хотя я вижу ее насквозь.