Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Наутро был назначен смотр кавалерии Литовского корпуса. Я на нем не присутствовал и о случившемся знаю от очевидцев. К девяти часам войска были построены, в одиннадцать прибыл государь. Ему подвели лошадь, и они с братом начали объезжать строй, держась немного впереди свиты. На правом фланге стояли уланы полковника Гродзинского. Остановившись, государь подозвал к себе полкового командира, и пока тот к нему подъезжал, любовался шедшим под ним вороным жеребцом редкой масти. Его черный, подернутый великолепной сединой круп напоминал глыбу чугуна в дымке осеннего инея, но при отдаче Гродзинским рапорта видно стало, что этот красавец дурно выезжен. Он переступал ногами, всхрапывал и разве что не ржал. Гродзинский с трудом удерживал его на месте. Отъезжая после рапорта, он упустил из виду нервность лошади и, нервничая сам, выполнил разворот непозволительно близко к государю. Жеребец взбрыкнул левой задней ногой и нанес ему удар подковой в правое берцо.

От боли государь едва не лишился чувств, но усидел в седле. Это лишний раз доказывает его самообладание. Если накануне, за обедом, он не сдержал чувств – значит, на то были веские причины. Его сняли с лошади и унесли на руках. Идти он не мог, однако нашел в себе силы попросить брата не прекращать смотр и не наказывать Гродзинского.

Через четверть часа Тарасов и Костандис были возле него. Нога распухла, пришлось разрезать сапог, чтобы его снять, но кость, к счастью, оказалась цела. Не так сильно, как могло бы быть при таком ударе, пострадали и кожные покровы. Их предохранило сапожное голенище, а еще – омозолелость на верхней части голени. Она образовалась в результате ежевечерних молитв, когда государь по часу и более простаивает на коленях. Костандис наложил на поврежденное место примочку из гуллардовой воды и прописал полный покой.

Тарасов запретил государю гулять более часа и вставать на колени при молитве. Последнее особенно его удручает. От продолжительных прогулок он воздерживается, но не поручусь, что запрет на коленопреклонение соблюдается столь же неукоснительно. Хуже всего, что после инцидента в Брест-Литовске на пострадавшей ноге началась рожа. Воспаление упорно, тем не менее государь по-прежнему озабочен предстоящей поездкой на Урал. Когда огласились его планы на осень, я сразу понял, что мысль о вмешательстве в греческие дела оставлена им окончательно.

Тарасов и Вилье настоятельно рекомендуют ему отказаться от этой поездки или отложить ее до весны, но он непреклонен. Им движет надежда, что трудности пути и смена впечатлений сделают менее мучительными мысли об умершей дочери. К началу сентября он рассчитывает быть в Оренбурге, чтобы затем через Екатеринбург, Пермь и Вятку вернуться в Москву до наступления холодов.

Двухмесячное путешествие по горам, лесам и степям на границе Европы и Азии тяжело даже здоровому человеку, но государь не слушает ничьих советов и твердо намерен проехать более четырех тысяч верст по таким местам, где нет ни шоссейных дорог, ни удобных помещений для ночевок, ни мостов через большие реки, а гать из бревен считается той вершиной, на которую взошла человеческая мысль в стремлении усовершенствовать пути сообщения.

Я, конечно, войду в состав свиты. Предвидя это, граф Аракчеев попросил меня встретиться с содержащимся на гауптвахте в Перми неким штабс-капитаном Мосцепановым.

“Он, – сказал Аракчеев, – будто бы знает какой-то секрет, но готов раскрыть его исключительно мне или государю. Уверен, тут нет ничего важного, и все-таки не пожалейте полчаса времени на этого суеслова, разузнайте его тайну. А то в Перми никак не могут ее выведать”.

Я обещал по возможности исполнить его просьбу.

Прошло три недели, но улучшения нет. На ушибленной голени развилось рожистое воспаление. Опухоль не уменьшается в размерах или, как предпочитает выражаться Тарасов, уменьшается медленнее, чем хотелось бы. По его мнению, справиться с рожей государю мешает вызванный смертью дочери упадок сил, но я предполагаю другое – так бывает, когда от незначительного внешнего толчка пробуждается дремавшая в организме болезнь. Без этого она могла бы проспать еще долгие годы или вообще не проснуться.

Нам кажется нормой, если недомогание влечет за собой более серьезную болезнь, а та приводит к смерти, но эта связь – иллюзия. Она нужна нам, чтобы утешиться мнимо-естественным ходом вещей – вот исток, вот продолжение, вот финал; одно вытекает из другого, всё разумно, успокойтесь, забудьте. На самом деле смерть не является последним звеном этой цепи, она – вне ее. Началом нашего к ней пути может стать даже пустяковый ушиб. Судьба часто являет себя в несоразмерности причины и следствия.