Алла Горбунова - Конец света, моя любовь [litres]

– Ну и каково тебе с ним? – спросил не верящий своим глазам собеседник и осторожно потрогал колено.

– Да в общем нормально, только сплю плохо, – ответил Иван, – стоит заснуть, а оно так и норовит бежать куда-то, знаете, синдром беспокойных ног, потому на ночь пристегиваю его ремнем к кровати. И еще ему нужны регулярные грязевые ванны. А так – почти не обращает на себя внимания. Ну есть и есть. Ну а вы, – продолжил Иван, – если поедете в Прагу, зайдете там в ресторанчик «Peklo» и закажете там колено вепря – вспоминайте меня.

И когда он сказал это, откуда-то из его колена и одновременно издалека, из дубовых лесов, донесся рев.

– Тихо, тихо, – сказал Иван и опустил штанину.

нет ничего тревожнее, чем когда бабочка колотится о стекло. нет ничего напряженнее тишины перед грозой, ее чуть слышного струнного, электрического звона. по траве пробегают невидимые мурашки, и мир обрушивается в бездонный колодец мгновенного обморока. по стеклам бежит рябь, и становится видно, что стекла жидкие, что они плывут, как ручей или озеро, просто очень медленно. чуть слышно, струнно они дребезжат. пылают, когда прижимаешься к ним лбом. издалека, сквозь сонную вату, доносятся звуки аккордеона, резкие и приглушенные.

…он помнил тот день, тот изобильный мир, город праздничный и величественный. как он, сам себя не помня, сдал последний экзамен на отлично, и это значило со всей определенностью – он поступил. и митька серков поступил тоже. вместе они выпили пива, а потом вина на васильевском острове. митька смеялся, потом ушел на электричку, а он пошел шататься по улицам, площадям, паркам, скверам. он познакомился с девушками – олей и катей. взял их телефоны, шел с ними вместе и расстался где-то в районе казанского собора. а в летнем саду на скамеечке в голову ему пришли мысли. собственно, это были не мысли, а юношеские романтические бредни, но он достал из сумки бумагу, взятую для экзамена, и записал их:

мир подобен зеркалу, в котором отражается непостижимое для людей счастье. я не верю в зло, я верю, что, когда восходит добро, зло исчезает, как тени. но иногда, когда я думаю о зле, я чувствую себя странно, как будто речь идет о невообразимо прекрасной катастрофе. если в мире есть какие-то правила, я все равно их все нарушу. вероятно, мне придется заплатить огромный штраф. возможно, мне всю жизнь предстоит ходить среди грязи, но я не испачкаю даже подошвы.

так бы писал он еще долго, но вдруг вскочил и помчался куда-то дальше по городу, пока не очутился на вокзале. надо было ехать домой, в снегиревку. электричка, потом автобус, потом пешком, и вот в позднем белом сумраке летней ночи он оказался у крыльца их старого дома. в окнах горел свет: бабушка и дед еще не ложились, ждали его, и ему стало стыдно, что он гулял столько часов, а не поехал домой сразу рассказать бабушке и деду, что он поступил. отца у него не было, а мать уже много лет как жила за границей, где у нее были другие дети. пахло жасмином и деревянным, чуть затхлым и родным запахом дома. учуяв его шаги, заблеяли козы, заквохтали куры в курятнике. дед сидел в комнате и смотрел телевизор за бутылкой крепкой «охоты». – баба! дед! – позвал он, – я поступил! бабушка, всплеснув руками и обругав его, что он так поздно приехал, принялась расспрашивать об экзамене, и даже дед выключил телевизор. – буду жить в городе, в общежитии, – рассказывал он, – митька серков тоже поступил. позвоните маме, расскажите про меня. поели, выпили чаю с пряниками на веранде, и бабушка пошла спать. дед вначале ушел в светлый ночной сумрак походить по двору, медленно обдумать то, что внук его теперь будет студентом. потом вернулся, покряхтел и тоже лег спать.

внуку их не спалось, он сидел на своей жесткой мальчишеской кровати в комнате, заполненной книгами, – он был книжный мальчик, и никто не знал, отчего в нем это, но он и в детстве книги любил больше игрушек. в радость от того, что он поступил сегодня и теперь будет учиться в университете, будет жить в общежитии, заведет новых друзей и, наверное, девушку, вмешивалась странная, почти неизвестная ему прежде грусть и тревога. вернее, она была ему известна, но раньше она была не в нем: грусть жила в грозах и закатах, в белом паре, который поднимается над озером, если сидеть на берегу ночью, или в том, как осенью соскальзывают вниз листья. теперь же ему показалось, что и в нем, как в природе, живет эта тревожная грусть где-то на дне радости, как тихая, неуловимая песня. он сел у окна за письменный стол, включил настольную лампу и снова решил записать свои мысли: