Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

– Но, Фрэнк! Я же на седьмом месяце!

– Три…

– Фрэнк! – Я почувствовала, как помимо моей воле, мои губы растягиваются в улыбке.

– Два! Ладно, не бег, а просто спортивная ходьба. Ничего опасного, клянусь!.. Один!.. – И ты сорвался с места.

Я не собиралась бежать за тобой, клянусь! Совершенно не собиралась. Но когда я увидела, как ты, картинно виляя бедрами (так ты обычно танцевал на свадьбах знакомых), удаляешься идиотской походкой спортсмена-олимпийца, я не выдержала. Да, Фрэнк, твои выходки нередко меня раздражали, и в то же время были настолько заразительными, что удержаться я просто не могла.

Мы мчались по проходам, и покупатели, проявляя редкостное добродушие или просто здравый смысл, поспешно раздавались в стороны и прижимались к стеллажам. Ты, Фрэнк, никогда не отличался хорошей координацией.

– Черт! – Я схватила ближайшую коляску. Как назло, она оказалась едва ли не самой уродливой во всем магазине: лиловый кошмар со складчатым тентом-навесом, больше подходящим для какого-нибудь кафе, чем для младенца. Впрочем, сейчас мне было наплевать.

– Эй, не так быстро!

Когда мы уже ехали домой, в автобусе было так тесно, что нас прижали друг к другу. Наше аккуратно упакованное в плоскую коробку приобретение (коляска-победитель) мы поставили на пол возле окна. Погода стояла холодная, и стекла в автобусе запотели. Я чувствовала себя донельзя измотанной и, положив голову тебе на плечо, отдыхала или, точнее, переводила дух после нашей сумасшедшей гонки. При этом я совершенно не обращала внимания на то, чем ты занят. Кажется, я даже ненадолго задремала; мне уже начало казаться, будто я лечу куда-то далеко-далеко в темное и теплое пространство, но тут автобус резко повернул, и ты схватил меня одной рукой за плечо, а другой прикрыл мой раздувшийся живот. Это, конечно, было излишним, поскольку падать я не собиралась, и все равно на сердце у меня стало светло и радостно. Приподнявшись на цыпочки, чтобы поцеловать тебя в щеку, я бросила взгляд на запотевшее автобусное стекло и увидела…

Крупными печатными буквами на нем было написано:

«МАМА + ПАПА».

Из-под обложки ежедневника выскользнула еще одна фотография. Фрэнк узнал ее сразу, хотя и не видел очень давно. Двадцать пять лет, если точнее. С тех самых пор как появилась Элинор. УЗИ-снимок казался липким на ощупь, но изображение держалось достаточно прочно даже несмотря на то, что руки у Фрэнка были влажными.

Непроизвольно вздохнув, Фрэнк развернул абажур лампы на ночном столике так, что сноп света упал на снимок, на котором проступали размытые очертания эмбриона. Эта невообразимая смесь черных и белых точек-пикселей и была их дочерью. Элинор… Фрэнк не спеша провел пальцем по очертаниям ее тела, ощупал проштампованные в углу дату и время. На снимке Элинор напоминала фасолину. Удивительно, но факт: на протяжении всех двадцати лет своей жизни эта девчонка будет методично и тщательно выбирать ненавистную фасоль из chili con carne – тушеного мяса с острым соусом и перцем, с отвращением складывая ее горкой на краю тарелки.

Даже сейчас, когда Фрэнк глядел на дочь, столь разительно непохожую на ту Элинор, какой он видел ее в последний раз – или в любой другой раз – его сердце наполнялось любовью и горькой нежностью. Было что-то волшебное, почти сказочное в том, как изогнулось запятой ее тело. Можно было подумать, что оно затаилось, замерло, чтобы набраться сил для чрезвычайно важного и трудного дела. И такое дело у Элинор действительно было – ей предстояло расти и взрослеть. Как ученый, Фрэнк, конечно, понимал, что эмбрион – это просто комок клеток, который отобразился на снимке в виде разных оттенков серого, но как отец он знал, что это еще не все. Перед ним не просто комок клеток: это свет, смех и радость, это – лучшие годы жизни.

– Я так тебя люблю… – прошептал Фрэнк, поднося снимок к губам.

Когда он попытался спрятать снимок обратно, ему в глаза вдруг бросились строки, написанные в самом верху одной из страниц и подчеркнутые с такой силой, что бумага кое-где прорвалась.

«Мне было страшно, Фрэнк! Очень страшно! Конечно, это касалось нас обоих, но я почему-то все равно чувствовала себя одинокой!»

Он представил себе Мэгги на работе, в отделении терапии – оглушенную страхом, одинокую как никогда, и задумался, как она смогла все это вынести? Ему оставалось только жалеть, что тогда его не было рядом, что он не мог взять ее за руку, принести стакан воды из кулера, провести ладонью по устало ссутуленным плечам, чтобы хоть немного ослабить владевшее ею напряжение. Фрэнк по себе знал, как чувствует себя человек, которого отделяет от окружающих спрятанный глубоко в его сердце секрет, и не мог осуждать Мэгги за молчание. Он-то знал и страх, который начертан на лице крупными буквами, знал, на какие ухищрения готов пойти человек, лишь бы избежать упоминания о том, что́ болит, что не дает покоя. Одной мысли об этом ему хватило, чтобы воротник сорочки вновь пропитался потом, а предательский жар разбежался по всему телу. Нет, он не мог сердиться на Мэгги за спрятанный УЗИ-снимок, которого ему так не хватало все эти годы. Кем бы он был, если бы бросил ей хоть слово упрека? Ведь он сам так и не поделился с ней тем, что было намного, намного важнее…