Денис Драгунский - Третье лицо

Ну ладно, все эти юбки-сарафанчики как раз пригодятся для Катьки. Лариса пошла на кухню, встала на табурет и стащила с антресолей допотопный брезентовый чемодан, покрытый холодной слежавшейся пылью. С трудом расстегнула замки, выпрямила сложенные стенки, но потом раздумала. Мало того, что этот чемодан придется возвращать, сто раз созваниваясь, сговариваясь и согласовывая время и место встречи; при этом непременно окажется, что это не простой чемодан, а чемодан-память, реликвия, традиция и связь времен, о чем она в силу своего дурного воспитания и не подозревала. Поэтому она забросила чемодан на место и взяла с подоконника газету, расстелила на полу в холле — то есть в таком, что ли, четырехдверном просторном помещении перед лестницей, ведущей на второй этаж. В один обхват она перетащила все вещи с полки, бросила их на пол, быстро рассортировала, две юбки и одну кофту отложила на выброс, а остальное, плотно сложив, стала заворачивать в газету, и тут кто-то постучал в дверь, покашлял и кликнул:

— Хозяева! Дома кто есть?

— Заходите, Василий Абрамыч! — Лариса узнала его по голосу. — Не заперто!

Василий Абрамыч был местный житель, вернее, житель близлежащей деревни Поповки и признанный глава окрестного мастерового народа, что промышлял всевозможными работами на здешних дачах. Василий Абрамыч открыл дверь, издалека поклонился Ларисе, вытер ноги об половичок на крыльце, затянулся поглубже, загасил и выкинул окурок, выдохнул дым наружу, вошел в тамбур, еще раз вытер ноги, снял картуз, положил его на полку и стал разуваться.

— Да бросьте, Василий Абрамыч! — крикнула Лариса. — Здесь сто лет не мыто, проходите давайте.

— Собираешься? — неопределенно спросил Василий Абрамыч, кивнув на сверток.

— Собираюсь, собираюсь. Шпагатика не будет, Василий Абрамыч?

Шпагатик, разумеется, нашелся. Василий Абрамыч присел на корточки, мягко отстранил Ларису и быстро перевязал сверток, завязал бантик, оборвал лишнее, остаток шпагата свернул в моток и спрятал в карман, а потом вздохнул и молча уставился в угол.

— Ну, как дела, Василий Абрамыч? — быстро спросила Лариса, чтобы самой начать разговор и по возможности руководить этим разговором. По вздохам и укоризненным взглядам Василия Абрамыча она сразу поняла, что он пришел дополучить — за отрытие помойки, за регулировку отопления или еще за что-то такое. У Василия Абрамыча и его приятелей были запутанные денежные счета с владельцами дач, бесконечные авансы и доплаты, кредиты и рассрочки. Ларису это бесило — лучше сразу рассчитаться и уже ни о чем не думать, — но этот обычай укоренился и нравился малоденежным обитателям поселка, и самим работникам тоже нравился: получалось, что у каждого был запасец рублей в полсотни, рассредоточенный десятками, пятерками, а то и рублевками по разным дачам, так что всегда можно было в случае срочной нужды получить честно заработанную денежку. Но Лариса твердо знала, что она с Василием Абрамычем в расчете, а по чужим долгам отвечать не собиралась. И тем более не собиралась авансировать чужие затеи. И поэтому она весьма настойчиво переспросила:

— Ну, что слыхать в поселке, Василий Абрамыч?

— Бабушка Бунакова обратно дачу продает, — тонко улыбнулся Василий Абрамыч.

Действительно, бабушка Бунакова — вдова знаменитого хирурга академика Бунакова, — что ни лето, продавала дачу. Иногда два-три раза в лето подавала заявление в поселковый комитет и, получив соответствующее письменное разрешение, начинала многодневные и бесплодные переговоры с очередным покупателем. Говорили, что старуха просто так развлекается; другие говорили, что она таким образом прищемляет хвост своей пожилой дочери и взрослым внукам: мол, пока я жива, я здесь хозяйка, вот возьму и лишу вас недвижимого наследства. Председатель поселкового комитета хотел было выписать ей бессрочное разрешение на постоянную продажу дачи, но бабушка Бунакова была искренне возмущена подобным издевательством, требовала созыва общего собрания и писала по разным адресам письма, начиная их одинаково: «Я, вдова академика Н. К. Бунакова…»

Но и вправду: продать, равно как и купить дачу в их поселке было чрезвычайно трудно. У поселка был весьма странный статус. После войны вождь и учитель подарил эти дачи наиболее отличившимся деятелям науки и культуры. Официально поселок назывался Поселком пяти академий — просто Академии наук, Академий медицинских и педагогических наук, Академии художеств и Академии архитектуры, которой ныне, кажется, уже не существует. Таким образом, владеть дачами в поселке могли только действительные члены указанных академий или их законные наследники; при основании поселка исключение было сделано для двух народных артистов, певца и киноактера. Конечно, для народного артиста и сейчас бы сделали исключение, однако ни артисты, ни академики в этот поселок не стремились, а старались раздобыть дачу поближе к Москве. Действительно, поселок был расположен крайне неудобно: полтора часа на электричке, но это еще полбеды; плохо то, что от станции надо было идти четыре километра пешком, причем два километра — в горку. Раньше, когда за обитателями поселка приезжали «ЗиМы» и «ЗиСы», в такой отдаленности была своего рода прелесть, гарантия отдельности, особости и неприкосновенности Поселка пяти академий, гарантия того, что никто чужой даже случайно не забежит в эти заповедные кущи избранных, — как в Восточной Сибири большие расстояния служат дополнительным средством против побегов из лагерей. Однако хозяева- академики постепенно поумирали вкупе с обоими народными артистами — да, да, умерли все до единого, именно до единого, на котором случилась остановка: остался только один старичок, художественный академик, автор бессмертного полотна «Авиаконструкторы показывают товарищу Сталину новые модели самолетов». Лет тридцать назад, не желая гибели своему лучшему творению, художник несколько обре́зал картину, и она осталась висеть в том же зале Военно-технического музея, но уже под названием просто «Авиаконструкторы»; а сам художник, крохотный старичок, жил в поселке безвыездно и все сидел у пруда с этюдником и писал весьма серенькие пейзажи — Лариса часто заглядывала ему через плечо, когда проходила мимо. Один такой этюд он неожиданно подарил ей с двусмысленной фразой: «Примите как экспонат». Экспонат чего? Или старичок всему-всему знал цену, и своим творениям в том числе? Так вот, хозяева-академики поумирали, «ЗиСов» и «ЗиМов» не стало, своих машин у их наследников, у бедных вдов и сирот, по большей части не было, так что оставался только местный автобус, который ходил от станции до детского кардиологического санатория раз в час, — но и то счастье. А года четыре назад детский санаторий закрыли на капитальный ремонт и автобус, естественно, отменили. И теперь каждую пятницу вдовы и сироты, нагруженные съестными припасами, медленно тянулись от станции к поселку, отдыхая на крутом подъеме и проклиная чертову даль.