Денис Драгунский - Третье лицо

Лариса не стала въезжать на участок, а приткнула машину у ворот. Ей было немного не по себе, что в такой миг она думает о машине, о доверенности и о прочей бытовой чепухе. Но с другой стороны, думала Лариса, раз она только об этом и думает, значит, все решено правильно.

Она отперла дверь, зажгла фонарь на крыльце и быстро пошла в Катькину комнату, на ходу зажигая свет во всем доме. Вот здесь был огромный и нелепый зал, и они его разгородили на две прекрасные комнаты. Еще на шоссе, только подъезжая к поселку, Лариса думала, что заплачет, войдя в дом, а если не заплачет, то будет долго и тихо бродить по комнатам и вспоминать — вспоминать, как она впервые приехала сюда, как из полутемной гостиной сквозь шестистворчатую стеклянную дверь видна была лестница, широким беззаботным полукругом уходящая на второй этаж, и это была не фотография из учебника по интерьеру, это было на самом деле, и можно было распахнуть эту стеклянную дверь, и взбежать по лестнице, едва касаясь полированных перил, и, пробежав сквозь верхнюю гостиную, выбежать на солярий, и остановиться, и почувствовать, как жарко дышит тяжелая черепица, отдавая дневное тепло, а снизу, из сада, тянет прохладной сыростью, а впереди, за деревьями, поблескивает зеркало пруда, и в нем отражается белое здание с колоннами, и ограда вокруг пруда тоже белая и тоже отражается, и все это не сон, не кино, а на самом деле… Вспоминать, что здесь они впервые остались вдвоем, вот в этой самой комнате на первом этаже, с высоким заросшим окном, а сюда они привезли трехмесячную Катьку, и так далее, — но нет! Не было таких лирических прощальных мыслей и воспоминаний. И даже то, что все здесь отремонтировано, перестроено и приведено в божеский вид ее собственными руками, — даже это не трогало, не будило ни слез, ни желанья остаться.

Наоборот!

Какое-то чувство избавления было — избавления от вечного страха за дом, за это тяжеловесное двухэтажное сооружение, подмявшее под себя всю семью. Дача высасывала все силы, душевные силы, вот что ужасно. До ремонта было страшно, что дом разрушается, протекает, мокнет, оседает, обваливается, трескается, гниет. После ремонта — а ремонт сам по себе эпоха, водораздел; вся жизнь разделилась на три периода: до ремонта, ремонт и после ремонта, — так вот, после ремонта стало еще страшнее, потому что раньше боялись за громадную дурацкую развалюху, а теперь надо было трепетать за только что отремонтированную виллу, поместье, дворец. Крыша могла протечь на свежепобеленные потолки, окрестные мальчишки зимой могли бросить камень, разбить стекло, и разморозилось бы отопление. Разве уследишь: участок в полтора гектара, а забор ветхий, и еще неудача — участок угловой, с краю, и поэтому забора больше, чем у всех, а собаку завести нельзя, потому что кто будет ее зимой кормить? Комендант? Но комендант может забыть, заболеть, запить, наконец! Да и кому нужна такая собака, злобный цепной полкан? И надо было бесконечно латать забор и платить сторожу и отдельно тетке, что смотрит за котлом, когда зимой никого нет, и поэтому вечно не было денег, и конечно, надо было давным-давно продать это кровососущее диво полезной площадью двести шестьдесят пять квадратных метров, не считая веранды. Но муж лениво возражал, что такой дом в наши дни — это действительно диво, что ни за какие чины и деньги в наше время такого дома уже не достанешь, и, сколько бы им ни заплатили, все равно будет несоизмеримо мало, и надо подумать о ребенке, о внуках, и от этих подробных неторопливых рассуждений Ларису прямо трясло, наизнанку выворачивало, потому что поправлять забор, копать помойку и устраивать водостоки надо было сейчас, и деньги нужны были тоже сейчас, и от этого хотелось броситься на кровать лицом к стене и затихнуть на годик-другой, но Лариса вставала, брала себя в руки, и доставала деньги, и договаривалась с кровельщиками, и сама нестругаными брусками подпирала забор, и муж, представьте себе, иногда ей помогал, нацепив бумажную пилотку. И теперь Лариса радостно и освобожденно чувствовала, как все это выходит из нее, как болезнь, как тяжесть, как холод выходит, когда, промерзнув, долго стоишь под горячим душем, и холод выходит, выходит, выходит…

Катькина безрукавка, брюки и кроссовки лежали на голой кровати, будто их кто-то специально выложил. Но никто их, конечно же, специально не выкладывал, это сама Лариса приготовила и забыла в последний момент. Она вытащила из кармана куртки прозрачный пакет, сложила туда дочкины вещички и на всякий случай заглянула в стенной шкаф. Так и есть: вся нижняя полка была набита цветным тряпьем, это были старые Ларисины летние вещи, те, что покупались еще до Катьки и сразу после ее рождения. Какая она худая тогда была — Лариса приложила к себе короткую юбку и вздохнула. И примерять не надо — и так все ясно, а главное, она ведь ни капельки не разжирела за эти годы, но все равно стала как-то тяжелее, словно бы даже шире в кости. «Окрепла девушка, — усмехнувшись, подумала Лариса. — Зама- терела…»