Денис Драгунский - Третье лицо

Вернее сказать, ждали ответа на свой сигнал. Ответа не было уже часа два. Юра вдруг увидел, что кустистые травы между скал похожи на разные деревья. На римские пинии, на кедры, на пальмы и даже на русские березы. Сказал об этом Лиде.

— Ну и что? — Она дернула плечом.

— Ты злишься? — спросил Юра.

— Мне ее жалко, — вдруг сказала Лида, глядя на крупную, но тощую пингвиниху, которая уныло стояла в ограде из легкой сетки, словно понимая, что дергаться без толку.

— Да ну? — ухмыльнулся он.

— У нее там муж, — она махнула рукой в сторону воды. — На Сен-Мартене. Он высиживает их единственное яйцо. Она будет скучать.

— У нее новый муж будет, лучше прежнего! — засмеялся Юра. — Нам же специально самку заказали, для самца, который у них уже есть. Кажется, у него парочка подохла.

— Не подохла, а умерла, — сказала Лида.

— Ну, пускай так, — согласился Юра. — Хотя вообще-то умирают люди, а животные дохнут или падают. Но все равно. И люди тоже вдовеют и женятся по новой. Обычное дело.

— Набери еще раз этому типу, — попросила она. — Куда он делся? А то скоро уже вечер, лишнюю ночь здесь торчать неохота.

Юра пошел к палатке, где был передатчик.

Вернулся через полчаса. Сел на камни рядом с Лидой. Молчал минут пять.

— Знаешь, о чем я думаю? — ответил он на ее вопросительный взгляд. — О поселке под Москвой, где я жил с раннего детства каждое лето. Лет до двадцати. У меня там остался домик. Моя собственность. Я тебе рассказывал, да?

— Да, — сказала она. — И что?

— У меня как-то все это терялось из памяти. А сейчас я вспомнил. Вдруг. Всё вспомнил, до последней травинки. Серые скамейки, с них давно облезла краска. Две елки с высоко подрубленными ветками. Между ними висели качели. Толстые старые веревки, почти канаты, и дощечка, вот и все качели. Еловые иголки сыпались мне за воротник. Лес там еще был. Речка, пять минут ходьбы.

Он вдруг лег на спину, потом отвернулся от Лиды.

— Ты что? — Она потрогала его за плечо.

— Я больше никогда… Никогда не увижу… — у него дрогнул голос.

— Ты там сто лет не был и не собирался, кажется.

— Но я знал, что смогу туда приехать. В принципе, понимаешь? Когда-нибудь. А теперь — всё.

— Что — всё?

— Всё. Они это сделали. Сирия, Иран, Израиль, потом Россия, Турция, потом Штаты и Китай. За три дня. Пока мы тут пингвинов ловили.

— Что?!

— То! Иди в палатку, послушай радио. Ушуайя там у меня включена…

— Может, доберемся хотя бы до Пуэрто-Гильермос? У нас есть надувная лодка. Пока штиль.

— Не хочу видеть всю эту истерику. Туда скоро ломанутся все, кто уцелел. Или мечтает уцелеть. Говнюки. Мразота. Мне их не жалко. Пусть подохнут. Мне пингвинов больше жалко! Пингвин — тупая птица, и он не виноват! А они сами себя погубили. Веганы чертовы. Толерантные идиоты. В этом все дело, а не в геополитике, не в арабах и евреях, не в России и НАТО! Дело в веганах!

— В ком? — не поняла Лида.

— Которые мясо не едят и даже молоко не пьют. Веганы предали человечество. Люди должны убивать животных, есть жареное мясо. Мозг начал расти с тех пор, как человек начал есть мясо, пожаренное на костре. Термически, извините, обработанное. Человек должен одеваться в их шкуры и шерсть. Набивать перины птичьим пухом. Человек должен опасаться инородцев и иноверцев. Черные должны сторониться белых и желтых, белые — желтых и черных и так далее. Все должны опасаться друг друга, стараться жить среди своих. Чилийцы переименовали Пуэрто-Вильямс в Пуэрто-Гильермос, и правильно сделали. Национализм — это правильно. Это жизнь. А остальное — смерть, и вот она пришла. Давно пора, — усмехнулся он и сказал: — Лида! Отпусти эту дуру.

Лида отстегнула замки на сетке.

Пингвиниха потопталась на месте, неторопливо вышла наружу, вприпрыжку дошлепала до кромки воды, подпрыгнула, плюхнулась, нырнула и исчезла.

Потом Лида пошла в палатку. Наверное, слушать радио. Вернулась. Он так же лежал на камнях.

Она прилегла рядом, обняла его.

— Но, может быть, мы еще поживем? — прошептала она. — Хоть немного?

Он повернулся к ней. Ее рука лежала у него на груди. Он увидел некрасивый ноготь ее большого пальца на правой руке. Раньше его это злило — вот, мол, до конца жизни я буду видеть этот тусклый толстый ноготь. Иногда он даже говорил сам себе с полунасмешкой: «Вот ведь, бракованная баба попалась, эх». Особенно когда они ругались и хотели разбежаться. Сейчас он посмотрел на ее руку с нежностью, и притянул к себе, и поцеловал, и раскрыл губы, и прикусил ее палец, слегка попробовав этот ноготь на зуб.