Тоомас Винт: Возвращение [романы, новеллы]

К сожалению, он парализован, и его супруга не разрешила нам его беспокоить, лишь обнадежила, что, возможно, состояние мужа вскоре улучшится, но все это еще не самое главное. Главное — новелла Артура Валдеса. Очевидно, единственная сохранившаяся рукопись. Заглавие отсутствовало, отсутствовали также страницы 1–4, 17–18, 26, 32–34, 39, но несмотря на это, сюжет был ясен и понятен, кстати, стиль для того времени весьма необычный, не исключено, что гениально-авангардистский. А теперь, если позволишь, дам краткое резюме этого произведения.

Вначале идут обычные, беглые зарисовки Тарту, студентов, герой — некий молодой человек, он что-то делает, где-то находится, с кем-то общается, повседневная действительность, осенний дождливый город — все дано словно через какую-то дымку, нет, не в импрессионистском колорите, наоборот — сквозь приглушенные мягкие тона проступает ничем не приукрашенная реальность, она словно подчинена чему-то несуществующему или существующему где-то извне, создается впечатление, будто дождливая осень просочилась в действующих лиц, в ситуации, в душу героя, и на этом колоритном полотне выделяются лишь отдельные эпизоды, фантастически яркие видения: влюбленные на берегу реки, окно, за которым раздевается пожилая хозяйка дома, торговый двор, забитый ящиками и бочками, какая-то девица, поправляющая резинку на чулке. День следует за днем, неделя за неделей, словно безысходная бесконечность, а затем автор приводит нас в комнату молодого человека, и если до сих пор все повествование было каким-то скользящим и общим, то теперь темп его внезапно замедляется; каждый предмет в комнате превращается в цепь воспоминаний и ассоциаций, каждое движение юноши — в законченный рассказ, незаметно происходит отождествление читателя с героем, словно Валдес коснулся наших самых сокровенных мыслей, желаний, стремлений, душевных порывов, а затем мы вступаем в предельно интимный мир видений, где романтические полутона затеняют ребяческую наивность, зрелое, еще неизведанное чувство подчиняется зову плоти, и в голове юноши рождаются временами поистине чудовищные картины оргий, в которых все действующие лица, промелькнувшие перед нами на предыдущих страницах, внезапно как бы оживают и включаются в эту безумную, всепоглощающую фантазию… А затем краски утра, новая реальность с ее звуками, запахами, дождем и грязным двором. Темно-серая машина будней запускает маховое колесо и ведет юношу, еще находящегося в плену видений, вниз по лестнице, и вот он уже выходит на улицу под дождь и, на миг обернувшись, видит нечто такое, что притягивает и одновременно пугает его; в нем происходит мучительная борьба, короткая схватка первобытных страстей человечества и прекраснейших его устремлений. Читатель еще может сомневаться в реальности происходящего, но уже в следующем абзаце стиль меняется — все, что пробегает перед нашим взором, натуралистично, мерзко, удручающе, как бесчестие, как отрицание прекрасного мира; остается одно вожделение, им охвачены хозяйка дома, юноша и некая оплывшая жиром вдова. Жестким описанием автор сдерживает накал страстей и как бы глумится над всем — чувственные видения юноши становятся детской игрой по сравнению с той новой игрой, где он сам уже стал другим: полуживотным, полуслугой, полурабом, игрушкой, передаваемой из рук в руки… Затем наступает кризис… Я никогда раньше не встречал в литературном произведении такого полного очищения и такого отречения от себя и от мира путем его утверждения. В этом есть что-то безрассудно-прекрасное, это своеобразный гимн жизни через смерть, полное исцеление и… затем — конец. На последней странице одна лишь холодная луна заглядывает в остекленевшие, широко открытые глаза юноши… Внезапно я почувствовал, что не читал более прекрасной истории любви, именно истории любви, хотя в ней и нет традиционно прекрасной возлюбленной…

Дорогой друг, мне очень жаль, что Ты не сможешь прочитать этой новеллы, потому что, перевернув последнюю страницу, я сказал Яблонскому: а теперь сожжем рукопись. До сих пор удивляюсь, как я мог спокойно сказать такое, у Яблонского же в глазах стояли слезы, когда я жег в камине эти несравненные страницы… Постарайся понять меня: брат Лилли парализован, а его жене все равно. Яблонский молчал, и вся ответственность легла на меня, я же был настолько потрясен рассказом, что не мог поступить иначе, я должен был отдать Валдесу эту последнюю дань уважения, дань его принципам, дань ему, кто, возможно, был единственным до конца честным творцом и кого мы имеем счастье знать хотя бы по имени».