Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

— Эй ты, дротарь! Тебе еще никто не надавал по морде?!

— Идиоты! Идиоты на потребу себе подобным: ослы — ослам, дураки — дуракам, убийцы и самоубийцы — убийцам и самоубийцам…

Тут Карчимарчик вдруг осекся. Было заметно, что некоторым мужикам речь его не по вкусу, иные, правда, все еще улыбались.

Он удивился: — Вы не поняли! Вы совсем ничего не поняли… — Он обвел их взглядом, потом понурил по обыкновению голову и сказал: — Извините!.. Может, я ошибся… Извините!.. Не сердитесь!..

Он сел на велосипед, склонил голову еще ниже. И не спеша покатил восвояси.

А был уже конец августа. В садах дозревали сливы, алели яблоки. Близилось начало учебного года, и родители волновались: дети пойдут в школу, надо будет их одеть-обуть. Ах, дети, дети! Было бы только что есть — и теперь и зимой, — кончилась бы только война!

И вдруг в один прекрасный день люди услышали по радио — в Околичном было всего четыре репродуктора — такую весть: «…партизаны подрывают основы нашего государства, уничтожают плоды нашего труда, нападают на наши деревни, грабят наше народное достояние и вероломно убивают наших людей. Враг намерен продолжать свое преступное и дьявольское дело для того, чтобы нас поработить и погубить нашу столь дорого оплаченную свободу и государственную самостоятельность… Ввиду сложившегося положения в Словакию направляются части немецкой армии…»

Люди слушали, затаив дыхание, потом стали спрашивать друг друга: — Слышали? Вы слышали? Немцы пришли. Что это значит?

— Что значит? Пришли устраивать Schutz [39] Защита, оборона (нем.) . . Пришли шуцовать. Освобождать нас от партизан.

— От каких? Разве они до сих пор о них не знали? Ведь партизаны тут давно. Всюду партизаны.

— Как всюду? Я их не видал. Ни одного не видал.

— А ты на меня погляди! Как следует погляди! Может, я и есть партизан.

— Ну с тобой я бы и сам легко справился. Для таких партизан немцы нам не нужны. Ей-ей, этот немецкий шуц интересует меня.

— И меня, и меня.

— Всем бы только шуцовать! Уж больно этот немецкий шуц интересует меня. Ребята, да ведь они на нас идут. Это нас пришли они утюжить и изводить.

— Сдрейфил? Чего тебе их бояться? Они и до сих пор были здесь. И каждый думает, что сапоги и фуражка — это уже все, что главнее его уже и нет никого. Ну и пусть себе маршируют, коли нравится. Чихал я на них, я их совсем не боюсь.

— Я знал, что так будет. Это за ту миссию и за того генерала, которого два месяца назад кокнули на востоке, и за ту военную автоколонну.

— Какую автоколонну?

— За те машины с бензином, что сгорели вместе с солдатами. Нужно нам это было, да?

— Почему нам? Ведь это русские сделали. Русские с ними воюют. А что, по-твоему, они должны были пропустить колонну в Россию или на Украину, чтобы немцы у них еще больше деревень подпалили?

— Но это было на нашей территории. И наши, говорят, помогали русским. Там и наши были.

— Русины.

— Русины и словаки. Может, они вовсе не знали, что там бензин был. Ну и пекло же, наверно, там было, люди добрые!

— Ну было. Ясное дело, было. Иному и взглянуть на такое страшно.

— Смелость нужна тут, смелость нужна.

— Смелость нужна, это точно!

— Какая такая смелость? Кинул спичку, и вся недолга.

— Гм, гм! Хотел бы я на тебя посмотреть.

— А хоть и две спички!

— Взрывчатку. Там наверняка была взрывчатка. Либо зажигательная бутылка. Кто-то кинул ее.

— Может, оно и так!

— Именно так, а иначе ничего не сделаешь.

— Как это не сделаешь?!

— Ужас что было! Огнище до самого неба. Все полыхало и взрывалось. Бензин шипел, горел, хлестал во все стороны.

— Так, именно так. Значит, был человек, нашелся для такого дела человек. Ох и зол был на них, верно…

— Ясное дело, зол, без злости тут не обойдешься. А что же дальше?

— Вот и я говорю, вот и говорю. Дальше-то что? О таком огне, о таком-то полыме забыть нельзя. Божья кара, огнь кромешный, содом и гоморра! Все сгорело дотла, все сгорело. Пепла не осталось. Милые мои, пепла и то не осталось. А от людей, от немцев, — ни следа. Все сгорело. Какие жуткие взрывы! На востоке все это слышали. Бензин взрывался, пламя полыхало аж до самого неба. Винтовочной пальбы и то слыхать не было. А мужики, выходит, партизаны эти — среди них, говорят, и дети были, мальчишки, — носились вокруг огня да кричали, жуть какая-то. Ужас, люди добрые, ужас!

— А ведь они могли там и задохнуться. Все там могли задохнуться, испечься.

— Даже ума решиться, ей-ей, даже спятить могли, ей-ей! Ужас, ужас, ужас! Небо заполыхало. Уж кто-нибудь там наверняка ополоумел, ошалел, творилось что-то страшное, все дотла сгорело, дотла сгорело. Ни одного немца в живых не осталось. Все сгорело, пепла не осталось. Люди добрые, ведь это даже слушать было невмоготу, не для моих ушей это, а теперь слова из глотки не лезут, просто ужас какой-то, от них и пепла не осталось, слышите, люди, пепла не осталось, ни горстки пыли, ни пылинки. Господи Иисусе, люди добрые, язык у меня отнялся, прямо язык отнялся, ни слушать, ни сказать не могу, слов нету.