Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

На родителей я не сержусь, хоть они меня порют, и нередко здорово порют. Только держись! Как завижу ремень, начинаю охать и ахать, дело-то известное, что и как бывает с ремнем. А хуже всего, когда не знаешь, что кричать и как кричать, сознаться ли, нет ли, а то и тогда сознаться, когда на тебе нет вины, потому что ремень — это ремень, уж раз начнут ремнем выяснять, виноват ты или не виноват, ох и больно! Жутко больно! Иной раз и то признаешь, в чем вовсе не повинен, а ремень все лупит и лупит, потому что он уже в действии и ему кажется, что ты надрываешься лишку; а как тут не надрываться, когда ты принял на себя даже то, чего вообще не было и быть не могло или было где-то совсем в другом месте, неизвестно в каком, и ты не знаешь, что сказать и что не сказать, лучше ли кричать «да» или кричать «нет», кричать или вообще молчать — господи, так не кричи, не кричи, если и впрямь ничего, совсем ничего не знаешь и думаешь, что тебя теперь бьют за один этот крик; но, если перестаешь кричать, они решают, что уже не очень-то больно, а то и вовсе не больно, и, значит, нужно снова, да похлеще, ремень слеп и глух, он не видит и не слышит, что кричат только глаза, что от страху, от боли и отчаяния они вот-вот выскочат, ремень, коль однажды взъярился, обычно бьет до тех пор, пока не устанет, пока и сам от такой порки не разнеможится, и ты потом уплетаешься, семеня ногами, куда-нибудь в закуток, если у тебя еще раньше не отлетел туда ботинок, и твои выплаканные глаза с минуту, а то и дольше испуганно и отчаянно озираются, дух у тебя по-прежнему перехватывает, но рано или поздно ты понемногу успокаиваешься, глаза возвращаются на свое место, и поскольку слез нет в них, но и настоящего покоя в них нет, то уже не крик, а лишь обыкновенный плач поднимается в тебе, и до того тихо и робко, что только тихие, целебные и успокоительные слезы могли бы его приглушить, но все они выплаканы. И глаза устают! Чистые, а у детей они такие лучистые и правдивые, даже когда и лукавят, эти глаза подчас замутятся, изменятся неузнаваемо, разучатся и удивляться. Потом их прикроют сухие веки: так и уснут они в закутке. И когда поздним вечером мать — иной раз и матери умеют так бить — переносит ребенка из закутка в постель, он и во сне на руках у нее задрожит, весь заколотится. И мать, даже та, что ловка лупцевать, почувствует эту бурю, ведь ребенку она дала жизнь, она не может не чувствовать, и, если прежде у нее ничего не болело или не очень болело, теперь-то наверняка заболит, и будет болеть все больше и больше; она и то, пожалуй, узнает, постигнет — и этому собственный ребенок научит ее, — что боль взрослого, а особенно детская боль болит и во сне.

Да, я вроде перехватил малость. С этой самой поркой, разумеется. Что ж, лупили меня, и, бывало, изрядно. Ремень мне противен — глаза б мои на него не смотрели. Не ношу ремня и никогда не буду носить. Люди, что носят ремень, да еще кожаный с металлической пряжкой, пусть и хорошие люди, не знаю почему (а впрочем, знаю), всегда немного мне подозрительны. Не обижайтесь! Просто дремлет во мне этакая мыслишка, этакий мнительный росток мысли. А вообще-то я не люблю подозревать людей попусту. И на родителей не сержусь, я сюда и другие порки приплел, я ведь всякого нагляделся, видел и как других бьют. Иные родители ох и здоровы драть. И не скрывают этого, излупят, искровенят собственного ребенка, хоть на улице. А потом скажут: «Ну и что?! Это же мой ребенок».

Однажды я видел, как красивая, рослая и сильная женщина пнула, и именно на улице, своего пятилетнего сынишку в животик. Из-за ерунды. На нем были новые ботиночки, и его понесло в грязь. Хотел обновку в грязи испробовать. Сами судите: какой ребенок не обрадуется новым ботиночкам и останется равнодушным к грязи? Новые ботиночки и грязь — это же прекрасно! Спросите у малышей, разве это не так?! А если думаете, что это не так, что вещи эти несовместимы, если вам кажется, что грязь не прекрасна, объясните им, но таким образом, чтобы и вам, да-да, и вам понравилось. Ведь и вам пришлось бы кое-что объяснить, и уж коль зашла о вас речь, то, пожалуй, и у вас свои понятия, как вам надобно объяснять. И у вас ведь есть своя грязь, ей-ей! У нас своя грязь, мы и новые ботиночки любим, причем те, что подороже, и, пожалуй, именно для грязи, чем больше грязи — тем и ботиночки подороже. Быть может, и эта женщина — я же ее знаю, хорошо знаю, — может, и она огорчилась, что и у нее новые ботиночки и своя грязь, только в ту минуту, наверно, казалось ей, что до грязи далеко, ну а ребенку долго ли до грязи добраться, захочет, сумеет и сам ее сотворить, совсем как взрослый, разве что побыстрей да попривлекательней. И эта сильная женщина вдруг сразу — бац! Я сказал — в животик, а на самом деле пнула его в яички. Не хочется говорить чересчур откровенно. Иные этого не переносят, рассуждают так: приличный человек, а главное, писатель должен всегда прилично и красиво выражаться. Об этом у нас уже шла речь. Но в конце концов, слово «яичко» не звучит бог весть как некрасиво или неприлично. Если бы мы говорили о взрослом мужчине, тогда была бы проблема! Не бойтесь, господа! Откиньте страх, чувствительные дамочки и барышни! Смело можете читать дальше! Действительно, речь шла не о взрослом мужчине. Это был лишь пятилетний мальчонка, а у него действительно всего-то яички, да и их почти нет; в самом деле один животик, а что еще? Головка на шейке, какие-то руки или ручонки, которыми он все время что-то хватает, потом ноги, чтобы надеть на них новые ботиночки и всласть пошлепать по грязи, ну а ежели под этим пузиком у него что-то висит, его ли это вина? Частенько пятилетний мальчонка еще и обмочится, хотя и сам в толк не возьмет, как такое могло приключиться. Я и по себе это знаю. Но говорю о том, что видел тогда; видел, как этот мальчонка умирал от страха и боли и как вскорости мать бежала с ним к доктору, а он не унимаясь кричал, плакал навзрыд. А потом и мать плакала, жалела мальчонку и себя и злилась на себя: «Как просто беды натворить, как легко собственного ребенка искалечить!» Бедняжка! Может, она и жаловалась и сердилась, что некому горю ее посочувствовать. Хорошо еще, доктор выручил, сделал мальчонке укол от боли и немножко его утешил. Да и мать наверняка купила потом сыну какую-нибудь ерунду, конфеты или воздушную кукурузу, уж мать знает, что нужно сыну купить. С неделю мальчонка еще дома полеживал и посиживал по закуткам, вздыхал и постанывал, но наконец и это прошло, и он снова стал здоровым и веселым мальчонкой. И на мать не сердился — а как на собственную мать сердиться? Каждая мать должна ребенка воспитывать, но каждая делает это по-разному. Главное — чтобы ее сынишка был приличный и послушный, чтобы был всегда чистенький и руки чтоб были чистенькие, чтоб не шлепал по грязи и не водился с плохими мальчишками — от них он бог весть чего наберется. И даже ей мог бы однажды сказать — известно, дети бывают неудачными, а если и удачными, то, возможно, неблагодарными или страшно невоспитанными, — так вот, этот мальчик, ежели его плохие дети испортят, мог бы ей, родной матери, сказать, что она пнула его тогда не только в животик, но и ниже и что он это запомнил и никогда не забудет, потому что в тот день она купила ему конфетки и воздушную кукурузу…