Карел Конрад - Отбой!

Шныряют мешочники.

На всем лежит темная печать войны.

Иногда нам говорят:

— В этом году все наверняка кончится.

Мы смеемся.

— Если б всякая война не кончалась миром, никто из нас не выдержал бы солдатской лямки, — замечает в углу вагона кто-то в грязном мундире.

Мы опять улыбаемся. Нам весело, мы едем домой. Снаружи снова слышны шум и потасовка. Женщины штурмуют поезд. Они умеют постоять за себя.

На тускло освещенном перроне лица ожидающих кажутся еще болезненнее и изможденнее. Старая женщина несколько часов бродила по деревням, и вот результат — десять кило отрубей. И хоть бы быть уверенной, что их не отберет полицейский патруль. А ведь многие возвращаются совсем с пустыми руками — крестьяне отказались продать или обменять что-нибудь.

Измученные люди лежат на полу вагона. Безнадежность. Завтра будет не лучше. Плачут дети. Горожане взяли их с собой, чтобы разжалобить крестьян.

Разговорчивый Крейза, рабочий-металлист, на вид сорока лет, с завода сельскохозяйственных машин Працнера в Роуднице над Лабой, снова замечает:

— Фельдфебели — ангелы по сравнению с нашим кулачьем. Завели себе в деревнях пианино и не знают, куда деньги девать.

Несколько пассажиров в нашем вагоне возвращаются ни с чем. Мужички им ничего не продали, ничего не выменяли. Мужицкие каморы полны шелковых платьев, белья, стенных часов, серебряных и золотых безделушек. Некуда класть добро, уже ломятся сундуки и лари.

Я с содроганием представляю себе душевное состояние этих людей, возвращающихся ни с чем.

Поезд останавливается на какой-то станции между Пардубицами и Колином. Опять садятся пассажиры, все больше пражане. Они ездили на поиски продуктов в Шумаву.

— Барышни, полезайте сюда! Есть местечко! — кричат солдаты. — Сюда!

Девушки знают, солдат всегда пожалеет их, потеснится, не рассердится, как другие пассажиры, что мешок большой. Знают это и матери с детьми. Солдат, который едет с фронта пятые сутки, всегда подвинется, даст местечко.

Наши ребята помогают девушкам, тащат их багаж через окно. У дверей вагона настоящее сражение, с багажом не очень-то пробьешься. Девушки совсем молоденькие, верно, не кончили и третьего класса городского училища. Они хихикают и благодарно поглядывают на нас в ответ на внимание и помощь. Глаза у них усталые, красные от долгих ночей, проведенных в прокуренных вагонах.

— Ишь, раздобылись картошкой девчонки, кило по семьдесят набрали! — шепчет ополченец Крейза. — Небось не раз пришлось позабыть стыд. Мужики-то у нас в Роудницком крае бесстыдники!

Поезд с грохотом мчится вперед. Сквозняк раздувает на девушках блузки.

Четвертые сутки едем мы и уже близимся к прекрасному сердцу нашей родной земли. Запах девушек подобен для нас запаху детских пеленок — настолько он отличен от всего, к чему наше обоняние привыкло на войне.

Рядом в купе плачет пятилетняя девчушка, просит есть. Мать сперва уговаривает ее, потом начинает бранить. Домой они возвращаются, можно сказать, ни с чем. Выехали в три часа утра, обошли восемь деревень, ни одной избы не пропустили, и всюду неудача.

— Все кругом хотят есть, — думаешь — ты одна? Каждому хочется. Надо молчать. Ты ж пила утром кофе? Ну, не хнычь, не то я тебе всыплю… Ох, горе, день-деньской бегала как оглашенная и вот везу десять кило брюквы. Глаза бы выцарапала всем деревенским живоглотам!..

Девочка всхлипывает, утирая кулачками глаза.

— Помалкивай, некому с тобой нянчиться! Ах, господи, дома еще отец будет ругаться. Что за наказание — материнская доля!

Крейза, едущий домой после года фронтового ада, грязный, немытый и весь обросший, точно подручный палача, протягивает девчушке кусок хлеба, сыр и сало:

— У меня дома двое таких же поросят.

Четыре дня и четыре ночи не смыкал глаз Крейза, стерег свой мешок. Дети дома запрыгают от радости: «Папа приехал, привез поесть, вон какой большой мешок!»

Четыре дня и четыре ночи бодрствовал Крейза, сторожил мешок. А теперь дает из него чужому ребенку.

Это была великая минута, многие из отпускников потупили взор, у них навернулись слезы. А Крейза с учтивым видом, лукаво подмигнув нам, предлагает девочке еще и фляжку с ромом. Он инстинктивно чувствует пафос минуты и, смущенный, пытается разрядить его шуткой.

С горечью взирали мы до сих пор на жизнь тыла, сквозь темные очки уныния наблюдали сцены на перронах, на подножках вагонов. Но это мгновенье придало нам бодрости, оно было таким впечатляющим и прекрасным, что мы забыли свои глупые мысли о пропащей жизни, которые все еще таились в наших сердцах, несмотря на радость скорого приезда домой.