Карел Конрад - Отбой!

Мы одобрительно аплодируем этому спичу. Пепичек раскланивается, словно укротитель.

— Ах, тебя, кажется, тошнит, киска? Видно, Пепичек придавил тебе брюшко, когда ловил тебя там, в картофеле. Жаль, коташка, в Фиуме тебе бы понравилось. Вы, кошки, как и люди, обитаете в самых неподходящих для себя местах. Тебе бы жить поближе к морю, к рыбе!

Пепичек возражает, что котенка он, мол, совсем не тискал, и, ласково гладя его по спине, говорит: «Еще бы его не стошнило, когда кругом столько вонючих мундиров». (Мы спим не раздеваясь, на старой прелой соломе.) А до чего отощал этот котенок! Как и хозяйка дома, где мы ночевали.

Солнце уже спускается за горизонт. Багряное небо на западе приняло кровавый оттенок, словно это зарево фронта. Матери всего мира, верно, смотрят сейчас с тоской на небо из окон своих кухонек.

Выплывает серпик ущербного месяца. За холмом слышен пулеметный треск. Это маршевая рота занимается учебной стрельбой. Мы сперва испугались, — а вдруг фронт прорван и линия огня здесь, около нас?

Треск выстрелов, отражаемый склонами гор, звучит как-то необыкновенно, точно щелканье зубов неведомых чудовищ. Но нам от этого еще веселее, даже спать сегодня не хочется. Пепичек укладывается головой к северу — это наша игра перед сном, — ведь на севере лежит Прага.

— Надобно направлять свою судьбу, — говорит он с напускной серьезностью. — Никогда не ложился головой к югу и не лягу. Не хочу на фронт, ни за что! На фронт они меня не зашлют.

Знал бы он, что на этот юг, к которому он сейчас полон такой комической брезгливости, ему суждено возвращаться много раз, ибо юг будет неудержимо манить к себе его натуру художника! Знал бы этот нищий и беспредельно честный живописец, не искавший ни славы, ни денег, а лишь правду природы и красоту ее, что высот своего творчества он достигнет именно здесь, на юге. «Человек, увидевший пальмы, всегда будет мечтать о них», — говорит арабская пословица. Печальную правду этой мудрой пословицы знает каждый, кто хоть раз побывал на юге. Для Пепичка же юг был трагедией его жизни.

Деревушка Радоговавас — один из многочисленных прифронтовых этапных пунктов. Множество воинских частей разных родов оружия было собрано здесь, чтобы хоть немного привыкнуть к фронтовой обстановке. Перед офицерами этих частей командование нашего училища решило блеснуть образцовой строевой выучкой своих слушателей. Но Пепичек все портил!

Гробе в бессильной злобе стискивает кулаки, губы его дергаются от ярости. Старые служаки из 11-го и 82-го полков ехидно ухмыляются.

— Кру-у-гом! Kehrt euch!

Девять раз повторяет Гробе команду, и девять раз подряд отставание Пепичка портит все зрелище перед лицом этапного начальства и любопытных.

— Вон из строя! Марш на квартиру!

Там, перед покосившимися воротами домика, капрал Фельсман будет муштровать Пепичка до захода солнца. И как муштровать!

Шесть месяцев выдерживал Пепичек потоки брани, бесконечно выполнял штрафное упражнение «Nieder!». В грязь, на камни, на острый щебень. Много тысяч раз. И сейчас он был так же невозмутим, как в первые дни, когда капрал Джукела внушал ему основы воинского строя, орал, свирепо таращил глаза, пытаясь вытравить из Пепичка тщательно сохраняемую естественность движений.

И так продолжалось до сих пор. Нет, Пепичек не стал солдатом. Он все еще был штатским человеком, одетым в военную форму.

Сильнейшие индивидуальности подавила солдатчина, с корнями вырвала из души человека его прошлое, сложившиеся привычки. И только Пепичек устоял, не изменил неторопливых движений, к которым привык в голодные гимназические годы, когда старался быть медлительным, чтобы расходовать поменьше сил.

— Nieder! Laufschritt!

Штаны на Пепичке висят мешком и развеваются на бегу, фуражка съезжает на уши. Тщательно умытый, он безмолвно и невозмутимо стоит перед командиром, шепча про себя любимый стих Овидия.

Его пытались запугать:

— Эй ты, пражский недоносок, поедешь на фронт! Слышишь, стреляют? Там требуется пушечное мясо.

Все было тщетно, Пепичек оставался самим собой.

— Последняя шеренга — направо, шагом марш!

Вся четверка делает движение рывком, будто стальная пружина. Только Пепичек запаздывает. Упорно, неустанно, с каким-то беспредельным терпением. Наверное, ему приходится каждую минуту тщательно следить за собой. На него можно положиться, как на регулярно отстающие часы. Каждой секундой промедления Пепичек выражает свое глубочайшее отвращение к войне. Это не пассивное сопротивление, не «бойкот», или, как говорил Эмануэль, guerrilla [91] партизанская война (исп.) . , — он просто двигается естественно, не желая совершать никакого насилия над собой.