Карел Конрад - Отбой!

Обер-лейтенант венгр Шлезингер, атлет, носивший корсет, несмотря на субтропическую жару, этот идол гонведов [77] Гонведы — здесь регулярные венгерские воинские части. , больше других придирался к чехам. Занимались мы теперь на открытом воздухе, — в аудитории было слишком жарко. Мы сидели полукругом на косогоре, так что офицеру было хорошо видно всех нас.

Тут-то Пепичек и испробовал свое последнее ухищрение. По дороге на занятия он тщательно разжевал кусок белого хлеба, пока тот не превратился в жидкую кашицу. Прижав руку ко рту, Пепичек подошел к Шлезингеру, отвернулся, мастерски икнул и быстро выпустил изо рта хлебную кашицу. Натуральнейшая рвота!

Шлезингер только усмехнулся и, не прерывая своей лекции, сделал разрешающий жест рукой: в казарму!

Пепичек дал тягу. Этот трюк он последовательно практиковал перед всеми офицерами, избавляясь таким образом и от утренней маршировки, и от дневных занятий.

Эмануэлю выдумка очень понравилась, он даже не удовлетворился словесным описанием и настаивал, чтобы Губачек изобразил все наглядно. Когда это было сделано, Пуркине хохотал до слез, глядя на имитацию рвоты и на жалобную мимику Пепичка.

Но и сам Пуркине не отставал от Губачека в различных проделках. Однажды во время воскресного обеда в Офицерском собрании, когда пиршество было в самом разгаре и денщики разносили баранье жаркое, вокруг руки Эмануэля обвился главор — змея солидных размеров, но совершенно безвредная, питающаяся мелкими змеями. Пуркине снял главора, запихал его в коробку, прикрикнув на него: «Nieder!» Но все же многие офицеры, с трудом подавив замешательство, перебрались в соседнюю комнату. Слышны были их возгласы: «Идиот!»

Такая выходка могла сойти с рук Эмануэлю только благодаря репутации рассеянного и маниакального натуралиста. Немалую роль сыграл его дворянский титул, а также мастерски разыгранное удивление. Ни у кого не возникло подозрения, что это умышленная проделка. Эмануэль был страшно горд тем, что испортил аппетит господам офицерам. Впрочем, кое-кто из них рассмеялся, вообразив, что этот трюк инспирирован остряком полковником.

Губачек и Пуркине были очень различны в своем отвращении к войне. У Пепичка в основе этого отвращения лежали впечатлительность и большая внутренняя культура; действовал он осторожно, используя главным образом свою физическую неполноценность.

Отвращение к войне и к офицерству у Эмануэля вырастало из его научных взглядов, из физиологических и общегуманистических представлений. В этом отвращении и ненависти Эмануэль доходил иногда до небезопасных крайностей, чего сам даже не сознавал. Какой-то ангел-хранитель оберегал его. Послушайте, что он однажды выкинул. Узнав от нас, как грубо и оскорбительно ведет себя на плацу Нейкерт, Эмануэль повнимательней вгляделся за обедом в лицо этого офицера, и оно показалось ему таким омерзительным, что наш друг решился на нечто поистине страшное.

Он показал нам письмо к матери, умной и смелой женщине, которой он в слегка завуалированной форме описывал этот поступок.

«…а кроме того, есть у нас тут в гарнизоне капитан — ужасный хам, настоящий выродок. Солдаты его ненавидят и один раз насыпали ему в кофе морфий, который стянули у меня. Это тот порошок, что сохранился еще от папиной аптечки. На счастье, морфий был старый, почти совсем выдохшийся, и капитан остался живехонек. Наверно, его изрядно поташнивало в тот день, но об этом он не обмолвился ни единым словом, а жаль, — была бы потеха для господина полковника…»

Мы думали, что все это шутливая инсценировка, цель которой сделать нам прозрачное признание, и были ошеломлены, когда Эмануэль, у нас на глазах, благодушно беседуя на какую-то постороннюю тему, сунул послание в почтовый ящик. Цензура в этих местах, где преобладало итальянское население, была строжайшая. А он писал такие вещи, да еще на открытке полевой почты!

Таким был Эмануэль.

Он даже не сознавал опасности, но это не было неразумие или донкихотство, а естественность поведения, которую не обуздывали ни соображения о том, что можно и чего нельзя, ни даже инстинкт самосохранения. Это была такая слепота, когда слепец видит лучше глазастого. Слепота, особенно милая и обаятельная потому, что наряду с этим Эмануэль был строго логичен и находчив. Но это в науке, а во всем, что лежало за ее пределами, он был подобен ребенку. Ребенку с его тягой к справедливости, ребенку, который еще настолько не искушен, что со смехом катится по неогражденным перилам самой крутой лестницы. Вы ужасаетесь, видя, как он устремляется с самого верхнего этажа, вы в ужасе закрываете глаза и кричите, предостерегаете, грозите ему… А он ничего и слышать не хочет, он не понимает, он садится на перила и мчится вниз!