Степан Гаврилов - Опыты бесприютного неба [litres]

А чего я выпендриваюсь? Вся эта моя желчь и все эти выпады, вся эта моя подспудная классовая ненависть – она ведь бессмысленна, иррациональна и вообще недостойна настоящего пацана. Это своего рода ксенофобия, а боязнь чужого – это всегда боязнь себя. Я просто очень боюсь найти в себе такую маленькую уральскую мещаночку, изображающую из себя даму высшего света – боюсь обнаружить в себе ленивого типа в домашних тапочках, ограниченного со всех сторон, но пребывающего в теплом гнезде, сотканном из самодовольства и дешевых маленьких чаяний. И я нахожу этих персонажей в себе. И жалко мне Риту, потому что я ее ненавижу. Ну а что я, такой весь свободный и богатый духовно, предлагаю? Вместе со мной заниматься хер знает чем, читать Бердяева и пить растворимый кофе?

Скоро у Риты состоялась скайп-конференция с римским начальством.

Фэд провожал ее в Пулково ранним утром. Тот февраль выдался каким-то сухим, теплым и бесснежным – будто природа еще не изобрела времен года и топталась где-то посередине своего цикла в нерешительности.

В аэропорту, перед тем как Рита зашла в нужный гейт, они без энтузиазма обнялись.

– Донесешь? – спросил Фэд, показывая на небольшой чемодан.

– В Екатеринбурге брат встретит.

И она улетела на родину. Фэд же продолжил работать на себя, перебиваясь случайными заработками. С Ритой они после этого случая больше не виделись: итальянская компания великодушно согласилась не увольнять ее по статье, а разрешить написать заявление.

– Я думаю, у нее все славно, – говорил Фэд, потирая нос и допинывая мой винстон, – на руках резюме с опытом работы в международной фирме. Это в Верхней Пышме-то!

– И условка, – напоминал я ему, – или у вас там, в Свердловской области, это что-то типа медкарточки, у всех должна быть?

– Ой, да ладно. Мне вот она не мешает работать!

Ну конечно, ему вообще ничего не мешало. Только теперь нужно было платить за большую мрачную комнату на Пяти углах одному.

Вся эта возня – она от недостатка уверенности и от полнейшего непонимания. Священная дезориентация! Я бы хотел создать мифологию нового человека, мифологию, которой можно было бы оправдать мое собственное существование. Там должны быть целые миры – огромные континенты, населенные страждущими. Это мифология нового дня, нового времени, в которой можно жить не опасаясь, что тебя раздавят заживо постройки сталинского ампира или бесконечные безликие новостройки, тома соцреалистических романов, подшивки катехизисов кровожадных яппи, мигрировавших из глубинок, что тебя не задушат кредитные программы и длинные ленты социальных сетей, не завалит банками с мармеладными мишками в супермаркете.

В этой мифологии каждый сможет жить в соответствии со своей собственной легендой, каждый будет иметь право легитимировать самые бредовые проекты, в которых бьется безрассудное сексуальное пламя. Этот новый эпос будет лишен навязанных конструктов, выгодных кому-то одному, будет лишен заранее срежиссированных, выхолощенных схем. Выбирай себе оружие и врага, выбирай ордена, которые достанутся тебе, если ты вернешься. Разъединенность и разбитость будут преодолены с помощью этой новой мифологии.

Очень часто я становлюсь заложником привычек разъединенности, этого вечного «мне все равно» и «ничего уже не будет». Вновь я понял это на первой петербургской встрече с Ликой, моей старой-старой знакомой.

Теперь надо вернуться почти на два года назад и рассказать всю эту историю, а то получится несколько обрывочно. Незадолго до Питера, в великом и ужасном мегаполисе за тысячи километров отсюда, я повстречал странную девочку по имени Яна. Как я уже упоминал, это было довольно странное время: я как раз нигде не работал, шабашил на Шульгу, общее мое состояние было близко к экзистенциальному анабиозу. Ничего такого с Яной у нас не было. Эта девочка была из того рода одиноких детей, которых бросили родители – точнее, от которых откупились. Ее мама просто выдавала Яне каждый месяц денег, а сама тусовалась где-то отдельно. Яна жила одна со стареньким, глухим уже дедушкой в новом шестнадцатиэтажном доме, училась где-то в универе, любила постпанк, группу Burzum и наши с ней ночи. А еще она постоянно молчала.

Это был девятнадцатилетний ребенок с телом красивой женщины, влажными, наивными, всегда блуждающими где-то глазами. Более неприспособленной к этому миру души я не встречал. Мы виделись с ней нечасто. Через какое-то время я узнал, что Яна сбросилась с крыши своей шестнадцатиэтажки.