Степан Гаврилов - Опыты бесприютного неба [litres]

Я несколько отрешенно принялся рассказывать про свою работу, что умею и чем могу быть полезен. Кислинский слушал меня вполуха, постоянно отвлекался на переписку в ноутбуке. Вдруг в домофон опять позвонили. На этот раз вошла такая же девочка, только с розовыми волосами. Она взяла три таблетки, немного твердого, протянула деньги и покинула нас. Подобная сцена за этот короткий час повторилась еще раза три.

Выйдя от Кислинского, я понял, что дождь закончился. А еще я понял, что я не нашел работу.

Но нашел барыгу.

В гости к Кислинскому меня не раз заносило с Фэдом, моим приятелем-фотографом. Тот свалил в Питер еще раньше моего и промышлял тут своим нехитрым ремеслом. Тогда Фэд еще жил со своей подругой Ритой. Фэд не употреблял ничего, кроме каннабиноидов. И у него была очень забавная причина для отказа от стимуляторов.

Однажды Фэд, и без этого всего довольно нервный и порывистый, разнюхался спидами и остался дома. Делать было нечего, он уже собрался куда-нибудь пойти, когда его рассеянное возбужденное внимание остановилось на маленьком заусенце на пальце. Он стал аккуратно сдирать кожу. Заусенец сначала отходил хорошо, но потом потерялся. Край кожи никак не подцеплялся, тогда Фэд помог себе зубами. Процесс вышел достаточно занимательным, потому что по ходу дела образовывались все новые несовершенства кожи – заусенцы возникали и возникали, а поверхность руки никак не хотела быть идеально ровной. Через несколько часов к Фэду пришли друзья и обнаружили его в скрюченной, сжатой позе. На лице его, возле самых губ, можно было рассмотреть следы крови. Правая кисть Фэда представляла собой зрелище отвратительное: кожа с тыльной стороной ладони почти наполовину была содрана. На столе ровной кучкой лежали маленькие кусочки кожи. Он выплюнул очередной заусенец и улыбнулся. Потом ему вызвали «Скорую».

Поэтому мы с Фэдом просто брали чего и мрачно накуривались у него в комнате на Пяти углах. Может быть, нам и было бы повеселее, если бы не простой факт – и у него, и у меня заканчивались финансы. Котлета, которую мне выписал Шульга на прощание, быстро таяла. Вскоре твердый просто перестал на меня действовать (типично-питерская трагедия!), зато я вдруг обнаружил, что Фэд – размазня и тряпка. Что он только и делает, что жалуется на свою жизнь.

Как-то я гулял один и забрел на Васильевский остров. Обнаружив, что у меня еще есть три лишних сотни, я направился к Кислинскому, чтобы взять у него немного так нелюбимого мной быстрого. Только я вошел в коридор квартиры, как послышался домофонный звонок. На пороге показался парень в очках. Он пристально, будто с каким-то намерением на меня посмотрел.

– Андрэ, на два сыпать? – спросил у него Кислинский.

Парень молча протянул ему восемь сотен и поправил очки. Кислинский кивнул и удалился в комнату. В это время парень расстегнул свою дубовую, в хлам истертую кожаную куртку. Под ней показалась рубашка из плотного материала, которую украшал прикольный узор – турецкие психоделические огурцы. Тут парень вновь на меня посмотрел. Кислинский вышел к нам и вынес два пакетика – набитый рассыпчатой бошкой – очкастому, с белым маслянистым порошочком – мне.

– Благодарю, – кивнул парень и вышел.

За ним двинулся и я. Очкарик стал вызывать лифт, а я стал спускаться по лестнице.

– Уважаемый, объединим усилия на сегодняшний вечер? – услышал я сзади чуть гнусавый голос очкарика, когда проходил арку, ведущую на 16-ю линию.

Мы дошли с ним до Большого проспекта и прыгнули там в маленькую, почти игрушечную корейскую маршрутку. Очкарик уселся на кресло за водителем, я сел рядом. Худощавый водила с плохими зубами слушал на сотовом музыку – группу «Алиса». На остановке «Метро «Василеостровская» всю машину забили люди, преимущественно среднеазиатской наружности. Спустя какое-то время я понял, что русских в этом транспорте только трое – я, мой спутник и сам водила.

Машина ехала быстро, даже слишком. Водитель больше не останавливался нигде – видимо, знал, что подавляющее большинство его пассажиров едет в спальные районы. Он резко выкручивал баранку на поворотах – и вся махалля летела то налево, то направо, шипя и харкая на своем языке что-то злое. При этом у нашего рулевого продолжала играть музыка. Несколько раз повторилась одна и та же песня, слова я запомнил очень хорошо. Из маломощного динамика телефона Константин Евгеньевич Кинчев бойко выводил свое воззвание: «Нас точит семя орды, нас гнет ярмо басурман, но в наших венах кипит небо славян». Мы еле вылезли на следующей остановке после «Черной речки», на прощанье из телефона раздалось: «И от Чудских берегов до ледяной Колымы – все это наша земля! Все это мы!». Мини-автобус двинул дальше.