Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

Володя редко давал возможность снять более одного-двух дублей. Он прибегал, всегда опаздывая на два-три часа, но всегда успевал сделать гораздо больше тех, которые никогда не опаздывали. За ним никогда не оставалось долгов, он всё делал с блеском, заражал всех. Когда он появлялся, его за опоздание уже глухо ненавидели и административный, и художественный коллектив, но через 10 минут работы на площадке ненависть переходила в страстную любовь всех к нему. Всё прощалось — на съёмку приходил Моцарт, талант, сразу начинала бить ключом жизнь, и начиналось творчество, и начиналось счастье…

И на этот раз, на съёмке мистерии хиппи, всё было точно так же, с той же сменой настроения. Всё прошло блестяще, и было снято два дубля. Это было так красиво! Это было так здорово снято. Володя был так прекрасен — ему нравился этот эпизод, публика вокруг него была счастлива. Была хорошая тёплая ночь, которая всем казалась праздником — там собрались милые остроумные люди, которые наслаждались близостью Володи, валяли вокруг него дурака… Банионис… Съёмка была наслаждением, и на плёнке смотреть это было наслаждением, и вообразите себе, каким ужасом была для всех нас необходимость вырезать всё это из картины. Филипп Тимофеевич Ермаш, наш руководитель, по-моему, даже не отдал себе отчёта, почему он этого потребовал. Сцена была нужна даже и политически — вспомните слова Володиной песни: это же беглецы, которые повернулись спиной к мещанскому раю, которые кричат: долой угрызения вашей совести! долой ваш алтарь и аналой! Это было сделано в духе «синей блузы», в духе молодого Маяковского, это было великолепным пропагандистским, антиамериканским, направленным искусством! И человек не дал себе времени подумать! Он сказал: «А! Хиппи уже не модны, это уже всё давно ушло. Это всё вырезать!». Причём, в первом варианте был весь Бабочкин…

Последняя роль Бабочкина… Мы какие-то несчастные люди — последнюю роль Бабочкина, последнюю роль Володи — Дон Гуана… Ну, в ней он хоть попрощался со всеми пушкинской строкой…

Так вот, для нашего начальства была изготовлена одна (единственная!) полная копия фильма. Они посмотрели и были потрясены. И вот после этого потрясения, они, полагая, что надо и свою лепту внести, начали работать. Из нашей картины стало получаться что-то уже другое. Вышибли хиппи — опорный момент! — и зрителю уже непонятно, куда девался Мак-Кинли и куда девался Певец; всё стало несовершенно и кособоко… А Володенька, который пришёл на премьеру, ушёл с неё больной — он даже себе не представлял, как это ужасно, когда там нет мистерии хиппи. Актриса за один эпизод Потаскушки получила Государственную премию. Конечно, ему, человеку столько на эту картину поработавшему, надо было дать эту премию…

Но и это ещё не всё. После премьеры мы со Швейцером уехали отдыхать, и я строго-настрого наказала монтажнице, Клавдии Алеевой, беречь и не затерять эту единственную полную копию. Она эту копию отдала, и её смыли! Я никого так в жизни не ненавижу, как Клавдию Алееву. Смыли уникальную копию с последней роли Бабочкина и фантастически прекрасным Высоцким!

Мне казалось, что я обладаю каким-то богатством, потому что я много лет вёл дневники, записывая что-то и о нём, и о своих товарищах по театру. Но когда я читаю сейчас свои записи, то они мне не кажутся нужными, потому что это не имеет никакого отношения к явлению, которым является В.Высоцкий. И всё же я не могу несколько слов не сказать о том, что, может быть, известно только мне или работавшим с ним.

У колыбели театра на Таганке стоял такой замечательный, может быть, даже гениальный драматург — Николай Робертович Эрдман. И в 67-м или 68-м — я точно сейчас уже не могу сказать — году, когда мы репетировали «Пугачёва», Ю.П.Любимов заболел, и репетиции — несколько — вёл Эрдман. Он писал туда такие прозаические вставки. И вот на одной из репетиций мы сидим в зале, и Володя спрашивает: «Николай Робертович, а Вы пишете что-нибудь сейчас — сценарий или пьесу, там, прозу?». А он немного заикался, Эрдман, — кто его знал, тот, наверное, помнит, — он говорит: «А в-вы, В-володя?». Владимир говорит: «Я пишу. На магнитофоны». — «А я, В-володя, — на века». Володя говорит: «Да я, в общем, Николай Робертович, тоже кошусь на эти в-века». «К-коситесь, В-володя, к-коситесь, у вас получается. С-смотрю телевизор, в-вижу — В-высоцкий, знаю — не может быть. С-слышу — В-высоцкий, знаю — не м-может быть. Жду титров — В-высоцкий! В-вы п-понимаете, В-володя, что это такое, когда п-поэта можно узнать и п-по строке? Вы м-мастер, В-володя!».