Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

Швейцеру казалось в то время, что нужного нам человека вообще нет. Речь шла даже о приглашении Дина Рида. Но на это мы не пошли и, к счастью, на нас не очень давили, да это бы и очень дорого стоило. Мы были в тупике.

И я произнесла фамилию Высоцкого. Михаил Абрамович хорошо относился к Володе и согласился его попробовать, но сказал: «Предупреждаю, это такой милый и славный человек, что ему очень трудно будет говорить о несоответствии».

Дальше было так.

Я позвонила ему, сказала:

— Владимир Семёнович, Володя, мы хотим дать тебе посмотреть сценарий; прочти, выскажи своё мнение и скажи, не хотелось бы тебе заняться теми балладами, которые там есть.

Он сказал:

— Давайте!

И где-то в коридоре Мосфильма я передала ему этот сценарий. Кроме сценария, у нас не было ничего, и я сказала ему, что время терпит, и высказать своё мнение он сможет, когда ему того захочется. Это было в пятницу.

В следующий четверг он позвонил к нам домой и сказал:

— Я прочёл сценарий, мне очень нравится, я возьмусь за эту работу. Я хотел бы встретиться и поговорить.

Я предложила встретиться просто у нас дома. Он сказал:

— Хорошо, я приеду с гитарой. В воскресенье.

И он пришёл в воскресенье. Тут как бы сказать об одном его свойстве… Он пришёл в такой коротенькой чёрной куртке, в этих обтянутых своих джинсах, с гитарой на такой тесёмочке… Он очень сильно волновался. Вообще, у него было какое-то преувеличенно серьёзное отношение к «авторитетам». Он умел приносить уважение к художнику, к творческой личности. Это в нём, ярком, значительном человеке, выглядел как-то трогательно, ученически наивно. И искренность такая сейчас ведь так редка… Не знаю, было ли это у него в других случаях, но к нам он вошёл учеником. Нас это поразило. Тут ведь ещё вот что. Володя был первым человеком, которому мы показали нашу, пока чисто бумажную затею. И именно поэтому ожидание его мнения чрезвычайно интересовало, волновало и, пожалуй, даже нервировало Швейцера. И ещё он думал, что Володя будет пока только спрашивать, и придётся отвечать, отвечать… Вот такой был момент.

А Володя вдруг и говорит:

— Ребята! А я написал уже баллады. Я вам их спою. Понравятся они вам — хорошо, а нет — вы мне скажете, и я буду делать ещё. Только я предупреждаю: они длинные. Набирайтесь терпения — я буду играть.

И он сел на диван, поставил перед собой стул и вытащил стопку листков, исписанных карандашом. Он их даже ещё наизусть не помнил! Дал мне эту пачку, чтобы я держала перед ним и снимала пропетые листы. Мы как-то приладились, и он начал было уже петь, но вдруг вскочил и сказал:

— Знаете, я всегда страдаю от своей дешёвой музыки. Я ровно настолько композитор, насколько мне необходимо спеть свои стихи. Но учтите, я просто потребую, если вам это понравится, чтобы композитор картины превратил это в музыку. А пока не слушайте музыку, слушайте баллады.

И он спел! Он спел «Балладу о маленьком человеке», «Балладу об оружии», «Балладу о Кокильоне», он спел «Грустную песню» — «Кто-то высмотрел плод, что неспел…», он спел песню хиппи «Вот это да!» — и сказал:

— Вот это я написал для себя, — я же буду играть этого вашего Билла Сиггера, — он сам так прямо и сказал; он спел «Мистерию хиппи» и… кажется, всё. Нет! Он спел ещё «Песню об уходе в рай». Семь баллад! Почти всё! В следующий раз он дописал только «Манекены» и «Песню футболькой команды «Медведи».

Швейцер был совершенно ошеломлён. Я уже не говорю о себе, но был ошеломлён Швейцер. На этой сценарной бумаге вдруг вырос такой сильный, такой могучий росток. Эта бумажная работа дала толчок такому могучему художественному взлёту! Ну, может быть, это чуть-чуть не совпало с нашим ожиданием — это не было американской песней, но тут же возникло ощущение, что — ну, шут с ним! — пусть оно и не будет американской песней, ведь картина делается не в Америке! То есть, он немного изменил наше ощущение направления картины: не нужно было стремиться к похожести, нужен был свой почерк! И это мы поняли и приняли.

Что же такое Высоцкий? Что же это за потрясающее моцартианство?! Что же это за такая художническая переимчивость, когда из сухой бумажной схемы извлекается истинный её нерв и с такой же лёгкостью, с таким восторгом (это же чувствуется!) воплощается в такую изумительную форму! Ведь «Баллады о Кокильоне» в сценарии не было — это он сам, и грустная песня «Не добежал бегун-беглец» — это тоже он сам. И какая гражданственность! Со всем пылом, с каким он нападал на наши недостатки, он налетал на американский образ жизни.