Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

И откуда он предчувствовал и почти дотошно знал свою судьбу? Сам загадал её и сам же отгадал. Ведь все его песни — это какая-то неистовая гонка, гонка и от гибели своей и — навстречу ей. Вот загнанные кони, спасающие его от смерти: «Поклонился в копыта до самой земли…» А вот: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее. Умоляю вас вскачь не лететь…»

Всё так и сбылось (как по писанному, как по спетому), а главное — сбылась его неистовая любовь, ответная боль. Совесть сбылась. Совесть — ведь это весть, весть от человека к человеку: со-весть.

Тот, кто был на его похоронах, убедился (может быть, в полной и радостно-горькой неожиданности для себя) — есть, есть всё-таки то, во что мы почему-то стесняемся верить и без чего, наверно, не захотим даже и жить: есть всё-таки то, что названо правдой на земле. Есть, когда есть эти десятки тысяч людей, которых никто не приглашал, не организовывал и которых собрало и сблизило горе и братство. Такое не прикажешь, не закажешь, не придумаешь. И оказалось: как много, очень много родных людей — родных ему, а через него — и между собой родных. Это было — не «поэт и чернь». Это правда — «поэт и народ». Это и был народ, который знает, что потерял одного из своих самых совестливых, мужественных и безудержно талантливых своих сыновей — из тех, что, казалось, перевелись уже на Руси, а вот есть же. Из тех, кого называли у нас когда-то «непутёвыми», «забубёнными» и кого любили почему-то горячее всех, самых «правильных» и самых послушных.

Это были очень светлые похороны. Надо было видеть собственными глазами, как люди шли мимо его гроба, шли часа три-четыре (можно — шли бы сутками). Надо было видеть Таганскую площадь: море людей, притихших, возвышенных. Море людей и море цветов. Правда, был момент, когда выносили гроб из театра к автобусу и когда, казалось, люди эти, хлынувшие навстречу, сомнут милицейские заслоны и быть Ходынке, — как вдруг Юрий Петрович Любимов стал добро махать рукой людям этим из окна автобуса. Его увидели, узнали и ответили тем же: отхлынули, остановились и долго-долго махали вслед автобусу руками, цветами. А мальчишки выпустили в небо тысячу голубей.

И кто может подсчитать, сколько добрых поминок прошло в Москве, в России по Володе в ту ночь, 28 июля, прошло под его песни, с его песнями, сколько людей, слушая их, молча встречались друг с другом глазами, заново обжигаясь: было у нас, среди нас — такое чудо как Володя Высоцкий. Есть, не перевелись, и будут ещё новые, другие, но всё равно, всё равно — такому, как он, уже больше не бывать. М.Ульянов прав, когда сказал на панихиде: он настолько неповторим, что песни его невозможно спеть никому, кроме него самого.

Дельвиг писал Пушкину: «Никто не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты…» Чтобы пробиться сквозь наши каменные сердца, чтобы оживить их болью и надеждой, теперь нужны настоящие отбойные молотки, взрывать нужно эти камни, иначе ни к чему не пробиться, иначе ничего не найти. И он сочинял и пел свои песни так, будто молотком отбойным работал, потрясая всех и потрясаясь сам. Он именно взрывал сердца и — прежде всего, больше всего — своё собственное сердце. Зато вдруг — к каким сокровищам пробивался. Кто ещё мог, кто ещё может совершать такие невероятные головокружительные переходы, перелёты — прямо от самых низин жизни к её высотам? Казалось — вот банальный жанр, вот «приблат-нённость» темы, вот мелодраматизм… Да ведь всё это у него не что иное, как насмешка, сарказм, горечь. Он может начать разговор с любым на его языке, а переводит-то разговор этот на свой язык, начинает с чужого, а гнёт-то своё и своим заканчивает. Он умеет взять самый пошлый жанр, чуть ли не хамскую тему и заставить «героев» её хохотать и реветь над самими собой, и даже они вдруг облагораживаются.

И пьяная Русь у него — это уж, конечно, не умиление, а настоящий плач по горю настоящему, это — знание пьянства уже не как богатырства какого-то, а как бедствия всенародного и страшного греха.

..И вот все мы видели: словно кто-то (он сам?) запустил его живым метеором, и он пронёсся по нашему небу, прогудел и — сгорел, не требуя никакой дани, а желая лишь одного-единственного: найти и сказать правду так, чтобы её услыхали. И только ради этого мольба: «Коль дожить не успел, так хотя бы допеть..» Ведь не взять хотел — отдать, одарить. Не от людей — людям, нам.

В наше время слишком часто мужская трусость, переименованная в «ум», считается и почитается высшей заслугой. То, за что женщинам испокон веков полагалось презирать мужчин, теперь поощряется ими и вознаграждается. Можно ли назвать это любовью? Володя ничего не переименовывал ни в песнях своих, ни в жизни. И опять-таки: надо было видеть своими глазами, как смотрела на него Марина, когда он пел — тоже чудо. То истинное восхищение Женщины, без которой всё, что мы делаем, мертво и фальшиво.