Александр Мелихов - Тризна

– В общем, попивает, брюзжит… Как все мы, бывшие красавцы – нам же не бабок, нам восхищения не хватает. Помню, после сейшена Сундук со мной советовался, какую дуру на ночь взять, а то, мол, вчера облажался: попалась наркоманка, лежала, как бревно…

Что еще кто про кого знает? (Тепла, тепла…)

Барбароссу как посадили за мухлеж со строительными нарядами, так с тех пор и затерялся, а Тарас как-то выкрутился, прошел свидетелем и укатил к себе на Галичину. Но Олегу однажды в телике привиделось, что мрачный мужик с кобзарскими усами на киевском Майдане, раскручивающий пращу с коктейлем Молотова, был Бонд: недаром Олегу всегда хотелось приклеить Бонду шевченковские усы.

– Так что отыскался след Тарасов. Я еще на Сороковой миле подумывал, что расстрелянный отец когда-нибудь его на что-нибудь подвигнет.

– Вы все бандеровский след ищете, а лучше на себя оборотитесь. Воду на Украине мутит Россия, – ужасно неожиданно выскочила эта принципиальность из-под жалкой седеющей щеточки Бориных усиков.

Неужели ему не хочется хотя бы глотнуть старой дружбы?..

– Конечно, Россия, такая теперь пошла гравитация: раньше во всем были виноваты евреи, теперь русские.

Олег сказал это, чтобы опередить Мохова, тот бы ответил куда как резче, но вообще-то от возражений психозы только обостряются, а политические, национальные страсти несомненно массовые психозы. К счастью, Мохов пребывал в скорбной отключке, и первая искра взрыва не вызвала.

– А насчет Бонда мне, скорее всего, показалось.

Зато Бахыту точно не показалось, что охранник, задержавший его в метро «Ломоносовская», был Тед, Юра Федоров, – раздобрел, но от этого перекрывал путь под землю лицам с восточным разрезом глаз еще более неотвратимо. Он Бахыта тоже узнал, так что даже паспорта не спросил, хотя Бах мог бы его порадовать еще и дипломом лауреата Госпремии, который теперь на всякий случай постоянно носил с собой. Бахыту хотелось порасспрашивать Теда, что да как, может, даже пропустить по стопарику, но Тед, некогда увлекавшийся эротической поэзией восемнадцатого века, похоже, чувствовал себя униженным, в глаза не смотрел, все время оглядывался…

Ну, Бах и не стал его прессовать.

Грош? В последний раз кто-то его видел в Калининграде, по обыкновению собирался все бросить и уйти в море. Но это было черт-те когда, еще до перестройки.

– До катастройки, – внезапно ожил Мохов. – Целились в коммуняк, а попали, как всегда, в русского мужика.

Бахыт, однако, напомнил, что русский мужик Гагарин, Гэг, в Донецке торгует угольком, а другой русский мужик Пит Ситников, когда там началась заваруха, вступил в ополчение, дослужился до майора.

– Поздно, майор, ну его нахх… – пробормотал Боярский забытую гагаринскую присказку.

Хорошо, никто не видел гуляющую по интернету запись, как Пит допрашивает пленных «укропов»: те, похоже, не обольщались его культурной речью со всеми на «вы». Друзьям Пита было хорошо известно, что в культурной фазе нужно как можно быстрее приносить ему изысканные извинения, если не хочешь, чтобы внезапно рванулись на волю его боксерские и самбистские звания. А на видео только великоватый камуфляж придавал комической боевитости этому субтильному очкарику, да еще черный пистолет, который он брезгливо держал на отлете, словно опасался об него испачкаться. Но стоящие на коленях пленные не сводили глаз именно с пистолета. Обряжены они были кто во что, словно призывники, старающиеся одеться в то, чего не жалко, их покрытые ссадинами и синяками лица выражали затравленную тоску, все безнадежно повторяли: мы не хотели, нас забросили, за отказ от пяти до восьми лет, – и у Олега не было ни малейших оснований им не верить. Ему хотелось осторожненько потрогать Пита за плечо и сказать: ну, Петруччио, опомнись, ты же хороший мужик, это же люди, пленные!

Наверняка бы он опомнился. Тем более что картинка разворачивалась удивительно нарядная, чистый Ренуар: небесно-синий забор и узорчатые солнечные пятна на нем. Но затем камера съехала в темную лужу стынущей крови, в которой лицом вниз лежала толстая тетка в задравшемся цветастом халатике, и особенно ужасно было то, что она такая неуклюжая, домашняя, некрасивая… В красивой-то смерти Олег когда-то знал толк, любил падать, раскинув руки…

А Пит, указывая пистолетом на лужу, необыкновенно учтиво обращался к пленным с просьбой опуститься на четвереньки и отведать из этой лужи: «Вы же хотели русской крови? Так вот она, пейте. Что же вы не пьете? Будьте последовательны». Олегу казалось, что они оба с Питом сошли с ума, а Светка вполне по-деловому сокрушалась: «Я ему скажу: Петя, нельзя же так! Они должны вернуться домой нашими друзьями!» Светка уже тогда начала возить в Донецк всякие теплые и не очень теплые вещи, а когда Пита у собственного подъезда снял снайпер, принялась, отплакав положенное, вместе с его вдовой устраивать в ситниковской квартире что-то вроде музея. Она всегда умела переплавлять боль в какое-то дело.