Анна Бру - Панк-хроники советских времен

После того, как Степан выпил залпом стакан фиоле-того портвейна, он прочел «Гамлета» в переводе русско-советского поэта Бориса Пастернака, известного в Америке своей книгой, а затем фильмом» «Доктор Живаго».

«Проглило что-то в датском королевстве!» Это было определенно своевременно. Затем он продекламировал дореволюционный перевод Рембо на русский язык. Тогда я еще не знала, кто такой Рембо. Степан сказал мне, что он французский поэт-символист, и строки, которые он читал, были из его стихотворения «Бродяги». Я недавно перечитала её, переведенную на английский язык Луизой Варезе с французского. Это звучит примерно так:

«Жалкий братец! Какими ужасными ночами я обязан тебе! Я не был пылким. Я играл твоей немощью. По моей вине мы все теперь должны вернуться в изгнание и в рабство».

Затем Буба-Символист с фиолетовым от портвейна усами продекламировал раннее футуристическое стихотворение русско-советского «поэта революции» Владимира Маяковского, которое мне понравилось. Стихи Маяковского резко отличались от всех других. Маяковский не боялся употреблять грубый русский сленг, на котором люди действительно говорили большую часть времени. Он воспринял революцию, как новое начало в искусстве, а не в политике. Для него важнее было то, что революция была не только обещанием социальной справедливости, но и возможностью для рождения новых форм и жанров в искустве. Он был настоящим новатором в поэзии. Кажущаяся вульгарность нисколько не унизила его поэзии, а даже наоборот — добавила стихам вес и оригинальность.

Символист прочитал:

— Я тут же смазал карту будня, плеснувши краску из стакана.

Я показал на блюде студня косые скулы океана.

Потом они спорили о Сартре, о котором я слышала, но понятия не имела, как интерпретировать сюрреализм или абсурдизм. Сюрреалистический мир СССР смешивался с эфемерной реальностью и был взаимозаменяем в повседневной жизни. Абсурд всегда присутствовал в русской и советской культуре. Гоголь, Хармс, Шемякин, Булгаков. Это когда реальное становится нереальным, а нереальное вдруг становится реальностью.

Большую часть времени я держала рот на замке — слушала этих двух семнадцатилетних подпольных интеллектуалов.

— Теперь твоя очередь, — они оба вдруг посмотрели на меня.

Я должна была что-то делать. Выхода не было! Я встала на стул в кухне и начала декламировать эскимосскую народную сказку о надежде.

«Я поистине самый лучший охотник на оленей — там, на равнине, где лежат валуны. Каждый день я прихожу сюда, и стреляю своими стрелами, туда на равнину, где лежат валуны. Руки у меня слабые, как лапки пуночки, но я все равно прихожу и стреляю своими стрелами туда на равнину, где лежат валуны. Потому что однажды один из этих валунов превратится в оленя, и тогда я стану поистине великим охотником — там, на равнине, где лежат валуны».

Они выглядели озадаченными. Степан сказал:

— Ну, ладно, хоре. Давай, старуха читай свои стихи, я знаю, что ты пишешь.

Я отважилась и прочитала два коротких стихотворения. Одно называлось «В утробе»:

Другое было без названия:

Когда они кончили хлопать, я им сказала, что в ночи никто никогда не узнает, что мы погрязли в свободомыслии, если мы будем держать наши языки за зубами. Мы сохраним нашу тайну перед лицом нового дня и даже перед лицом смерти. Мы будем использовать все мистические и сверхъестественные силы, открытые нам нашим коллективным стремлением к самовыражению, чтобы поддержать все одинокие и побеждённые души. Завтра мы покажемся всем такими же, как всегда, но мы уже будем не те, что были, мы трансформируемся из подросткого состояния во взрослое.

— Клянитесь, сволочи, что будете молчать!

Они поклялись. Потом я подняла свой бокал и сказала:

— «Во глубине сибирских руд храните гордое молчанье!»

Степан и Символист переглянулись и потом три раза подряд прошептали в унисон:

— Гип-гип ура!

В этот самый момент, к моему собственному удивлению, меня вырвало, но я умудрилась поймать свою собственную рвоту в целофановый пакет, который быстро схватила со стола. Я увидела, как глаза Символиста вылезли из орбит. Он смотрел на меня с нескрываемым восхищением и сказал: