Анна Бру - Панк-хроники советских времен

Степан подмигнул мне и продолжал смотреть мне прямо в глаза, определенно ожидая знака солидарности. Я подмигнула в ответ. Он вытащил из своего большого кармана новую жвачку.

— Ну, чёрт возьми, рассказывай, что ты делала все эти годы?

Он разворачивал жвачку. Я сказала, что я потратила все эти годы на поиски свободы от моей мамы и на то, чтобы узнать моё собственное предназначение, короче, узнать — зачем Я? Он ответил, что он тоже не уверен в своей миссии, и что он тоже погряз в поисках свободы от всех и вся. Он раскусил жвачку пополам.

— Открой рот, — приказал он мне и быстро засунул мне в рот одну половину, а вторую — в свой.

— Видишь ли, — спокойно сказал он, — на самом деле нет нужды никому подчиняться. Всё зависит только от нас. Ты можешь думать, что хочешь. И ещё, — продолжил он, — никому не говори, что я создал тайный журнал. Называется ПАГУБА.

Я очумела. Он увидел, как мои брови поднялись. Степан приложил палец к губам.

— Поняла?

Ещё бы не понять! Мне стало сразу ясно, что его журнал был антисоветским. Я оглянулась. Степан сказал:

— Клянись, что ты могила.

Я поклялась. Предположительно, это было в моей власти воспринимать вещи внутри моей головы так, как я их видела или чувствовала. Но другое дело их выражать свободно. Или говорить об этом. Свобода слова была одним из самых важным пунктом конституции в Америке, но не в СССР. Здесь можно было свободно выражать только коммунистические мысли. Мне захотелось увидеть его журнал как можно скорее.

Взрывной запах клубники осенью превратил мои мысли в искры. Я подумала: «Свобода пахнет клубникой». Сумасшедшее дерьмо!

Я начала яростно жевать жвачку, точно так, как Степан. Теперь мы жевали вместе. Наша солидарность казалась нерушимой. Мы были молоды и бессмертны.

Степан появился из миллиона москвичей и приезжих. Мой давний друг детства вдруг хватает мой шарф, предлагает жевать клубничную жвачку и хочет показать мне его антисоветский журнал! К тому же мне всегда казалось, что жевание жвачки было антисоветской деятельностью. Клубничный аромат стелился, как бикфордов шнур, протянутый сквозь толпу, где в десяти метрах, скорее всего, нас ожидал колоссальный взрыв или арест.

Подавляющее чувство тоски по потерянному времени и надежда на возрождение почти потерянной дружбы поглотили меня в этот странный момент. Встреча была предназначена для нас обоих, думала я. Степан заявил, что на работу в Академию Наук он больше не пойдёт. Он поступил работать дворником после восьмого класса. Я этой осенью перешла в девятый. В школу в этот день я не пошла.

От Степана несло крамолой, клубничной жвачкой и алкоголем. Я думаю, что мой шарф был соединительным звеном. Мое сердце колотилось и одновременно падало в тартарары, в ад, или в неизвестную тьму без возврата. Я почувствовала, что от нашего подпольного знакомства пахнуло керосином. Я поняла, что директор моей школы Мыльников был прав насчет взрывной силы свободной прессы, искусства и нецензурной информации. Это раскрепощает и одновременно может быть смертельно.

Отца не было дома. Он уехал в дом Литераторов. Было неизвестно, когда он вернётся. Я пошла к нему в кабинет и стала читать его стихи, написанные на пишущей машинке. Это были его «Двенаддцать дощечек», которые позже превратились в «Одиннадцать». Эта поэма была главной целью его жизни. Он беспристанно правил уже написаннуе стихи и даже правил те, что уже были напечатаны, расставляя пометки в книгах. Казалось, что он никогда не будет удовлетворён своей работой. По левую сторону от машинки лежала рукопись. Это была проза. Я стала её читать.

“Массовая истерия об измене, шпионаже и саботаже, созданная партийными идеологами давала ключи к изобретению «врагов народа» — титул, который мог превратить миллины в бесплатную рабочую силу, в рабов.

Аресты производились группами и в ночное время. Контакт между свежими осуждёнными и их семьями прерывался в тот же момент, когда их высылали из родного города неизвестно куда.

В товарных поездах не было туалетов, ванных комнат и душевых кабин, ни кроватей, ни стульев. В собственном дерьме и моче по щиколтки, а иногда и до колен, морально побежденные «враги народа» подписывали свои собственные смертные приговоры, чтобы прекратить свои страдания. В душе обвиняемых и всеми покинутых заключённых царил страх».

Я была в ужасе. О ком это он пишет? Сначала я подумала это было о нацистах, но потом выражение «враги народа» изменили мое первое впечатление. Мой дед был врагом народа до 1956 года. Приглядевшись, я увидела назавание гордов, которые вне всяких сомнений находились в нашей стране. Мой отец писал антисоветчину! Он видимо случайно оставил доказательство прямо на столе, забыл спрятать крамолу перед тем, как поехать в Дом литераторов. Мамы не было дома. Я сразу представила, как в любой момент, они могут прийти!