Евгений Суворов - Голос [сборник]

— Ночь — год, — недоволен Букин.

Утро не излечивает Букина. Подойдет он к умывальнику, на полпути вспомнит:

— Ай нет. Корчик, дай корчик.

Он держит одной рукой корец — большую, с облезлой эмалью кружку, льет воду в полусогнутую ладонь и часто дотрагивается до щек влажными пальцами.

Но что это сегодня? Букин легко ходит по ограде, поправляет доски в штабеле, приглядывается к ведрам на кольях.

— Эй, студент, будет спать! Иди ополоснись — вода под навесом.

Он снимает ведра с кольев и со словами «По рыжики сходить» ставит на зеленую траву.

Два раза перелезаем через прясло. Вызванивая ведрами, идем по ярко освещенному лугу. Хрустит быльем под ногами первая срезанная трава. Вторая трава еще не готова. Когда она поспеет, даже самая острая коса не возьмет ее. Выходить надо рано — вторая трава тогда легко поддастся и ляжет с веселым хрустом. Она долго сохнет под нежарким осенним солнцем, останется такой же зеленой и даже в полдень будет пахнуть морозом.

Останавливаемся на грани леса и поля.

Пролетел вечно испуганный дикий голубь, странный звук подала ворона, не знаешь — будешь думать: кто это? Поле убрано, не слышно людских голосов, только зимой приедут сюда за соломой, негромко переговариваясь.

От дороги донесся пронзительный скрип пускача, эхо заработавшего трактора проликовало и утонуло в реке.

— Не нагибайся, — предупредил Букин, когда я хотел поднять подберезовик. — Наберем одних рыжиков.

Попадается целая армия грибов. Никуда не нужно идти — упади, раскинь руки: сколько захватишь — и полведра. Букин шагает, что-то говорит самому себе, и я не могу ломать суравеги, грузди, березовики и подосинники. Прокидывались рыжики. Но это, оказывается, не то — настоящие рыжики где-то дальше, на старой залежи.

Едва поспеваю за Букиным.

Что напомнил ему этот лес, это время осени, когда устанавливаются хорошие дни, дожди короткие, самые грибные?

Залежь…

Широкой полосой стоит молодой лес. И внизу, и выше по стволу он был чистым и не давал тени. Здесь светлее, тонкие высокие сосны и лиственницы готовы зазвенеть от малейшего удара.

На месте этого леса когда-то была деревня… Теперь осталась избушка для пастухов и два колодца, которые увидишь, когда подойдешь вплотную — так густо разросся молодой сосняк. Название деревни исчезло, это место теперь так и называют — Лесные колодцы.

— По закрайку сюда реже заглядывают, — показывает Букин в сторону низких остро-зеленых елочек. — В этих местах я собираю рыжики с твоих лет. Тут их косить косой было…

Никогда я не видел таких небольших, толстых и крепких рыжиков. Они еще держат утреннюю воду, с готовностью хрупнут, если наступишь или неосторожно сломаешь, шляпки проткнуты прошлогодними сосновыми иголками.

Букин кладет рыжики обрезанными ножками вверх — так они ложатся плотнее и не ломаются. Свежеет его лицо, глаза стали синее, заблестели. Он уже не видит рыжиков — оттуда, где лес сомкнулся с белыми легкими облаками, где одного цвета небо и земля, виднеют молодые годы Букина… и не уйти ему отсюда никуда и не уехать.

У нас полные, с краями, ведра. Подвигаемся к дому лесной дорогой, заросшей высокой сухой травой и широкими листьями. Солнце уже высоко. Нет зноя, хотя небо грозово-синее, только к горизонту белое, тонущее; в синевато-туманном бесконечном воздухе приглушенные звуки.

Скрипят журавцы, бьют ступицы колес, за уметом рядом с колодой для воды Маланья с девчонкой выбирают картошку. Мы близко, бежит к нам, спотыкаясь на лунках с ботвой, Маланьина девчонка. Сама маленькая, быстроглазая, черная, а сандалии на ней большие — старшей сестренки, на которую я давно поглядываю неравнодушно. Но она как будто не замечает меня, и я догадываюсь: она ждет внука Букина, который появится здесь вскоре, как я уеду.

— Где брали?

— А за угором, — отвечает Букин. — К вечеру нарастут.

День впереди. Букин вспоминает: надо загородить сено, тын перекопать…

Достаю воду в Лесных колодцах, пью долго, не отрываясь, до боли в висках и не напьюсь… Вижу, как растут огурцы на гряде, срываю их. Листья и стебли еще зеленые, шероховатые… Колю дрова, свежие поленья отлетают в сторону, иду за ними… Ко мне привык черноголовый капризный воробей, он ждет, когда я открою двери веранды, чтобы залететь на ночь.

Сегодня сплю на улице под черемухой. Причудливыми арками склонились над моей постелью черемуховые стволы. Позднее с размаху налетит ветер. Хлопают, будто крыльями, листья, и тогда виднее становятся темно-голубые просветы между ветвями, и кажется, кто-то крадется, кто-то не спит в эту тревожную, в звездах, ночь.