Евгений Суворов - Голос [сборник]

Из кухонного окна, в котором одна или две стеклины оставались незамерзшими, я увидел со стороны леса какое-то странное движение: из морозного тумана, окутавшего болото, никак не могла вырваться тройка с санями…

Я наспех оделся, схватил сумку с книжками, кусок хлеба и выскочил на улицу.

Перед самой деревней, где туман кончался и дорога шла в гору, я разглядел необычную тройку: за коренника — сам Шалодон, пристяжные — мальчик и девочка. То, что сани с каким-то грузом везут люди, меня не очень-то удивило — кто из нас в войну и после войны не ездил с санками за соломой или за дровами?! Меня поразило, что в санки — они были чуть-чуть меньше обычных саней, на одно копыто, — впрягся неполный георгиевский кавалер. Раненые фронтовики на себе ни дрова, ни солому у нас, как правило, не возили: кому-кому, а для них какая-нибудь лошаденка находилась. Шалодон этот раз не воевал — он отравился газами, был ранен еще в ту войну с немцами, и казался нам таким же солдатом, как наши отцы и старшие братья… На санях стояла бочка с брусникой, Шалодон вез ее за восемьдесят километров на базар в Черемхово. Такого ни разу ни с кем в нашей деревне не было! По старому санному следу, почти по целику, Шалодон, минуя деревню, вдоль огородов выехал на дорогу, ведущую в город, и «тройка» с санями скрылась в морозном утреннем тумане…

Через два года, на летних каникулах, я спросил у одного шангинского старика:

— Как зовут Шалодона?

Старик долго, не отрываясь, смотрел на желтые металлические пуговицы на моем горняцком кителе из черного сукна, на брюки, отутюженные сестренкой, немного смягчился, — видно, моя форма ему понравилась, — и я услышал, как по-настоящему зовут Шалодона: сначала фамилию — Овчинников, потом имя, отчество — Исаак Емельянович. Старик произнес — «Исак». Я называл его, как и прежде — Шалодоном. Нравилось мне его прозвище…

Я узнал, что живет он около мельницы, на краю деревни, что редко кто из булыцких не был у него в доме. Говорили о нем ни хорошо ни плохо, как будто ничего особенного он не представлял собой. Я с этим не соглашался и пускал в ход самый сильный козырь — три георгиевских креста. Было у него каких-то три геройства, но, говорят, он не любил о них рассказывать. Бывало, начнет, а старуха тут же возьмет и остановит, и он ее слушался. Некоторых это озадачивало: герой, а боится старухи!.. Но ведь все было проще простого: она не хотела, чтобы старик расстраивался… А люди всяко думали, каких-то три несомненных геройства подвергали сомнению… Хотелось защитить Шалодона: он же не виноват, что совершал геройские поступки при царе!

Я дал себе слово: обязательно встречусь и поговорю с Шалодоном…

Но жизнь начала подкидывать мне фокусы, Шалодон на целые годы вылетел из моей головы. Даже когда я приезжал домой, то все равно некогда было сходить на Булыки — надо помочь старикам картошку окучивать, сена накосить и сгрести, дров напилить и наколоть… Да сколько еще мелких дел — не перечислишь! А на Булыки идти — вроде как лодыря гонять, да и не рядом — пятнадцать километров!

«На будущий год встречусь… Постарше буду, чем-нибудь помогу старику…»

Не знал я тогда, что с каждым годом все труднее будет выкроить лишний день, начнешь привыкать к тому, с чем когда-то не соглашался… Не заметишь, как станешь думать: «Какое мне дело до какого-то дремучего старика с царскими наградами? У каждого своя жизнь, свои заботы. Да и разве сравнишь заботы старика, отживающего жизнь, с заботами человека, вступающего в нее? Пусть хлопочут те, кому положено по штату, — сельсовет, райисполком, собес…

Когда стало совсем некогда и ни на что постороннее не оставалось не только дня, но и, как мне казалось, ни одного часа, когда ехать незачем — нет давно Шалодона, лет двенадцать прошло, как нет его, — я еду, чтобы поговорить с теми, кто знал его, жил с ним рядом, посмотреть хотя бы на то место, где стоял дом…

По утрам, когда все спали, а роса на картофельной ботве, на межах такая сильная, что до нее было боязно дотронуться, Забанка и Мойган, мокрые, по-хозяйски, только немножко пугливо, прошмыгивали в сени и скрывались за лестницей, каждый с мертвой птицей в зубах.

Я просыпался всех раньше и бежал смотреть. Оба кота были черные. Они всегда встречали меня молча и покорно отдавали самую большую добычу, заранее зная, что мне она не нужна и что я ее скоро отдам.

Однажды Мойган с охоты не пришел. Забанка сидел под лестницей, птицу с переломанным крылом не отдал, а еще крепче схватил, сверкнул в темноте зелеными глазами и вылетел из сеней, только хвост, большой, как у лисы, мелькнул над порогом.