Эмилия Дворянова - Дилогия - Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

слова образовывали дугу, а прямо под нею, вместо облака, плыла собака. Этого сестра Евдокия не поняла, с какой стати собака, плывущая в небе? Но и этот рисунок ее расстроил, что-то в нем было ужасно одинокое, на этот камень села Анастасия, подумала она, но ничего подобного в рисунке не было. И поняв, что сама вдруг начала выдумывать, неосознанно воображать ужасно одинокие вещи, сестра Евдокия запуталась окончательно. Я устала, воображение заполняет одиночество… Она вернула все листы на место, навела порядок, чтобы ничто не могло вызвать подозрения у сестры Лары, и вышла из кабинета доктора с тяжелым сердцем — тяжелым вопреки грушам и вопреки сюрпризу, который завтра утром произведет ошеломляющий эффект, хорошо бы, вздохнула она, а то если еще неделю всё будет идти так…

Эффект, слава богу, был неоспоримым и абсолютно видимым, зафиксированный на картах памяти аппаратов множества фотографов, которые вернулись к своим занятиям и за несколько дней переснимали буквально все до последнего уголка в здании санатория, все интересные детали — эркерные окна с ручками в виде ящериц; фриз, опоясывающий стены столовой; пролеты лестницы, которые на снимках создавали странное впечатление уходящих в никуда ступеней, вплоть до выхода на террасу, стеклянная дверь которой отсекала сумрак, напирающий извне, и, схваченная блендой объектива, казалась зеркалом, отражающим внутреннее пространство, но закрытым для взгляда наружу; на многих снимках по этажам тянулись длинные ковровые дорожки — красная, желтая и зеленая, по этажам… при этом снимающие ложились на пол в одном конце дорожки со своим фотоаппаратом так, чтобы на экране была видна лишь бесконечная цветная дорога, упирающаяся в круглое окошко — как единственный выход в угадываемое за ним небо; предметом непрерывных стараний становились и виды из окон и с террас, открывающие панораму бесконечно серого моря и бесконечно дождливого неба, к несчастью, не подвластные ни точному отражению аппаратурой, ни зоркости глаза снимающего, бленды объектива улавливали только легкую туманность и лужицы от стекающих по стеклу объектива капель, когда рука фотографа выходила при съемке слишком далеко вперед… эти снимки почти сразу стирались из-за низкого качества и всё же делались вновь и вновь, но зато каждый удачный снимок вызывал волну восхищения. Но и им приходил свой черед, потому что карты памяти быстро переполнялись, и тогда начиналось самое трудное — отсев, сопровождаемый консультациями по качеству каждого снимка и сомнениями, связанными с его судьбой… а может быть, его все-таки стоит оставить?..

Так прожитые часы накладывались друг на друга, из-за взаимного трения смешивались, потом исчезали, как и фотопортреты… жалко, конечно, ведь отдыхающие специально готовились к съемкам, надевали шляпки, повязывали ленточки, хотя, конечно, знали о скором уничтожении снимков, в данном случае важен был просто сам факт, что они чем-то заняты, да и кто знает, а вдруг их фото попадет в какую-нибудь более долговечную коллекцию, но даже если этого и не происходило, вечером модели во всяком случае могли описать всё это на желтом листе:

а сегодня, доктор, мне сделали исключительный снимок, я была в вашем костюме, но добавила к нему шляпку с розой, лепестки которой очень к нему подходят, контрастируя с ним по цвету;

другой, не воспринимая свою фотографию столь поверхностно, брал глубже:

мои глаза, доктор… я как будто увидел их сегодня впервые, когда меня снимали, ведь человек не может видеть свои собственные глаза, не отраженные в чем-то другом — в зеркале, на снимке, в воде или в глазах другого человека, и я испытал страх. Я знал, что они слегка косят, но неужели это мои глаза? сейчас, когда я всмотрелся внимательнее с помощью фотоаппарата, мне показалось, что я улавливаю какую-то душевную расконцентрированность, надеюсь, что это не так и всё это мне показалось, вы мне тоже говорили «сконцентрируйтесь»… явно, у меня это не получилось… очень жаль, что снимок сотрут, а то я показал бы его вам…

Так фотографии провоцировали тягу к самоанализам, но они были все-таки личным делом, а объективы сумели зафиксировать общую жизнь в санатории — пусть и за короткое время, семь, а точнее — шесть дней, потому что седьмой день все же оказался особым. В связи с тем, что делать снимки можно было только внутри здания, да и то в довольно тесном для перемещений пространстве, фотографы негласно распределили между собой всю территорию, и каждый взял на себя какую-нибудь одну сторону внутренней жизни санатория; они устанавливали свои штативы в полумраке бассейна, график посещения которого буквально трещал по швам, и снимали там голые ноги, бедра и голени, пальцы и тела целиком, лежащие в водных парах в самых разнообразных купальниках; не успевали даже поесть нормально, так спешили снять обедающих в столовой — как те подносят вилки ко рту, как чавкают, как красиво смотрятся десерты на тарелочках, жаль, что никто не сообразил сфотографировать в тот пустой вечер груши, присланные специально в подарок от доктора, но тогда фотографирование было просто забыто из-за душевной усталости пациентов, зато сейчас всё можно было компенсировать, и после ужина они стучали в двери клубов, а их вспышки освещали пространство, как светлячки, как проблески света, перенесенные с неба внутрь здания. Так, Бони, с которым Анастасия почти подружилась и пользовалась возможностью заглянуть в окошечко его фотоаппарата, сумел за короткое время заснять всю бурную деятельность читательского клуба, возобновившего, после призыва господина с золотым набалдашником, свои ежедневные собрания в комнате на первом этаже, большие витражи которой, обращенные к морю, пропускали максимум дневного света, что способствовало чтению, а заодно — и фотографированию. Супруга игрока в бридж даже специально пригласила Анастасию принять участие в деятельности клуба, предложив прочитать им что-нибудь своё: они поняли, кто она, как и предупреждал доктор, нет, Линда, спасибо, я здесь отдыхаю , ответила Анастасия, сделав акцент на ее имени — «Линда», она теперь всегда вглядывалась в монограммы каждого, кто, конечно, был в костюме, и использовала в общении имена вместо нейтрального «дамы и господа»; но всё же вопреки своему отказу Анастасия получила представление о деятельности этого клуба через маленькое окошечко фотоаппарата и благодаря любезности Бони, пожалев при этом, что ни у кого в санатории нет видеокамеры, чтобы записать и голоса, которые, отражаясь во взволнованных выражениях лиц, звучали где-то за линзой объектива. Но и без камеры разнесся слух, что читатели, точнее — читательницы, члены клуба, готовят спектакль по пьесе Шекспира, уж не «Бурю» ли случайно ? острили некоторые, до ушей которых дошел этот слух, потому что несносная погода тоже стала предметом для шуток, нет, не «Бурю» и не какую-нибудь трагедию о растревоженных душах, они выбрали «Сон в летнюю ночь», чтобы напомнить всем летнюю благодать и красоту сновидений людей, спектакль и в самом деле мог бы состояться, если бы не проблема с мужскими ролями. Мужчины ни в какую не желали участвовать в подобных дилетантских представлениях, отказ приглашенных был категоричным, а вы играйте мужские роли сами, почему бы и нет, ведь в шекспировские времена все роли играли мужчины. Но еще большей проблемой оказались костюмы, доставить их сюда не было никакой возможности, и таким образом прекрасный замысел провалился. Неосуществленные желания и стремление показать себя разошлись с реальностью, поэтому кто-то скромно предложил просто читать вслух сонеты, ведь пол чтеца не имеет значения, к тому же пьесы так долго готовятся и нуждаются в режиссере. Все согласились, и Бони заснял всю группу, сидящую вокруг красиво изданной книги, позаимствованной в библиотеке санатория, но после этой съемки сонеты тоже отпали как нечто слишком монотонное и в каком-то смысле скучное, и группа решила поискать что-нибудь более разнообразное. Выбрали рецитал, сольный концерт из множества разных стихов и даже начали их подбирать, и Бони сумел заснять спор о достоинствах отдельных поэтов, который оказался слишком сложным … в конце концов всё закончилось окончательным решением — не договариваться о репертуаре заранее, а пустить всё на самотек, пусть каждый сам выберет себе стихотворение сообразно своему внутреннему чувству, обобщила это решение супруга Линда, и это вполне устраивало и фотографа группы, потому что в результате появились десять фото женщин, запечатленных в момент сосредоточенного чтения и созерцания, каждая — со своей книгой, развернутой так, чтобы была видна обложка. Среди этих снимков был и один подлинный шедевр: француженка, стоящая перед окном в комнате для чтения, в домашнем комбинезоне, с лохматой головой, а за стеклом — веревка, она свисала с крыши и свободно болталась на ветру, ее использовали рабочие из обслуги в процессе ремонта прохудившейся от дождя крыши. Случайность подстроила перспективу так, что веревка как бы висела на шее у француженки, а ее слегка открытый рот очень напоминал рот человека, только что испустившего дух. В руках француженка стискивала книгу, на обложке которой Вийон в одежде своей эпохи, напоминающей комбинезон, с улыбкой держал петлю собственной виселицы [10] Один из последних известных фактов жизни Франсуа Вийона: в 1462 г. он был приговорен к казни через повешение, замененной изгнанием из Парижа. . Выбор этой книги был странным, но в какой-то степени логичным, что было связано с происхождением француженки, вообще-то француженкой была лишь ее бабушка, именно от нее она узнала имя поэта, с ней были связаны детские воспоминания, когда та читала ей вслух его стихи в оригинале. Именно этим и объяснялся этот выбор, но когда она сама, лично, а не с голоса бабушки, познакомилась с этой книгой, то усомнилась в своем выборе, воспоминания явно подвели ее. Фотография, несмотря на всеобщее восхищение этими странными совпадениями перспективы и света, внушала ей какое-то тягостное чувство. На всякий случай она решила посоветоваться с сестрой Евдокией, но та лишь улыбнулась, в таких вопросах я не специалист, очень жаль, поэзия — не моя стихия, и таким образом никто ей не помог. В конце концов француженка все же запретила показывать этот снимок, хотя в читательском клубе пытались ее переубедить и дать согласие — хотя бы ради самого фото, которое, как все утверждали, было настоящим произведением искусства, а искусство требует жертв, повторяли они, но ее решение было категоричным.