Эмилия Дворянова - Дилогия - Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

так текло время, совсем незаметное для всех… вообще, обнуление — хороший прием, если на тебя навалится слишком много всего, а часы отяжелели то ли от дождя, то ли от тоски неясного происхождения, то ли от злых предчувствий, то ли от неуместной скуки или просто от одиночества, которое постоянно разрастается в ней, освобождая душу даже от тоски, даже от злых предчувствий, даже от неуместной скуки, неожиданно перешедшей просто… в одиночество. Есть у времени это благодатное свойство — открывать в себе собственные порождения, скрывать их и хотя бы ненадолго делать невидимыми в своих лабиринтах, потому что это «обнуление» было не чем иным, как временным отдыхом, остановкой внутри времени, в котором случившегося и ушедшего уже нет и часы могут стать чистыми — без малейших наслоений и с ясно видимым горизонтом… раз, два, три… время, которое подсчитали до семи, час за часом, минута за минутой, совсем плотное… и в этой плотности оно так по-доброму, так уютно расположилось внутри себя, что даже погода с ее сверкающими по ночам молниями, даже туман, грузом лежащий днем на поверхности моря, даже сырость, которая начала уже проникать сквозь оконные рамы, оставались словно бы вне времени, воспринимаясь лишь как временное неудобство, которое можно не замечать… хотя бы сейчас. Если бы отдыхающие в санатории могли внимательнее и пристальнее взглянуть на себя с этих позиций, они бы наверняка почувствовали себя такими же несчастными, что и в первую неделю, которая всё же благополучно завершилась всего лишь двумя заметными инцидентами — одной попыткой бегства и порезами на ногах, по невниманию… одна из горничных даже пожаловалась сестре Евдокии на то, что в ее комнате в домике номер три поселка для обслуживающего персонала, где с трудом помещались кровать и шкаф, течет с потолка, и ей пришлось поставить на пол таз, а это просто ужасно, ведь все слышали о пытке «китайской каплей», и ей целыми ночами приходится слушать это — кап… и опять кап, а значит — вообще не спать. Слух о подобной неприятности не должен был дойти до ушей пациентов, но на беду жалоба, случайно подслушанная кем-то, молниеносно разошлась по всему санаторию, и кто-то даже пустил слух, что сестра Евдокия, якобы в ответ на жалобу, заявила: ну что же делать, дождь будет идти еще долго, по крайней мере, до возвращения доктора, а ты на дно таза положи тряпку, чтобы гасить шум от протечки, или спи в прихожей, а потом посоветовала не жаловаться ей, потому что пациентов это не касается, а она, Евдокия, отвечает только за них, горничная же здесь на работе, со всеми вытекающими отсюда рисками, и могла бы потерпеть. Но даже подобные новости, которые для кого-то могли бы прозвучать апокалиптичеки и вызвать древние воспоминания о всемирном потопе, при этом вышедшие из, так сказать, «первых рук», не могли воспрепятствовать хорошему настроению, возникшему более всего благодаря костюмам песочного цвета — прямым свидетельством того, что доктор где-то рядом, что вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам у него есть собственные каналы связи, и только неотложные личные дела заставили его временно отсутствовать, причем — обозримый отрезок времени, ну а плохая погода — простое совпадение, которое усиливает болезни, тоску и злые предчувствия, а значит, должно быть отвергнуто силой разума… с надеждой на то, что нет ничего вечного в этом мире, тем более — плохой погоды… и с доверием — неизвестно чему. Об этом просила сестра Евдокия — только не пустые листы, только не пустота , потому что если слова вновь не потекут, время утратит свой облик и распадется, так ей казалось, или помчится вперед в неудержимом галопе, и некому будет его остановить… но в эти дни ее просьба выполнялась с предельной точностью… вечерами вместе с сестрой Ларой они, каждая у своих пациентов, собирали листы, заполненные буквами, а значит — словами, а значит — соображениями, которые, да, верно, были незначительны, часто несправедливы или просто обидны… например, записи француженки, которая в своем послании доктору обвиняла сестру Евдокию в невнимании и плохом отношении к обслуживающему персоналу, в том, что она не отозвалась на жалобу горничной и отчитала ее, вместо того чтобы тотчас послать рабочих отремонтировать крышу ее домика; но само наличие слов, адресованных доктору, пусть даже и содержащих самые нелепые истории и сплетни, заставляло сестру Евдокию улыбаться, и по утрам она особенно тщательно укладывала свои волосы, а сестру Лару, с присущей ей грубоватостью, свойски похлопывать своих пациентов по плечу. В жалобе же француженки и в самой истории было что-то подлое, ведь она могла бы всё это сказать сестре прямо в лицо, но люди плохо соображают, когда пишут, и порой неосознанно изрекают глупости, тем более что рабочие из обслуги в те дни, по поручению той же сестры Евдокии, были заняты другой работой, напрямую затрагивающей жизнь санатория, и все видели, как они целый день носились взад-вперед, даже появилась лошадь с повозкой, на которой что-то перевозили, что — точно никто не знал, да и не интересовался особенно… так, внутренние хозяйственные дела… Раз делали — значит, было нужно… Так что сестра Евдокия вовсе не была незаинтересованным лицом… Напротив, каждый вечер, когда санаторий засыпал и везде тушили свет, а Шуберт растерянно блуждал во мраке в поисках обратной дороги в дом, но из-за закрытых окон не находил ее, она выходила на большую террасу и, не прячась от дождя, с тревогой смотрела на небо, словно хотела заглянуть за облака, увидеть звезды и найти в них утешение и веру в то, что время победит ненастье и изменит погоду, только вот ничего не видела, абсолютно ничего обнадеживающего, а ведь она здесь слишком давно, чтобы обманывать себя… ну, может, и не слишком, она ведь еще молода, но человек иногда знает и то, что было до него… Заботы так угнетали ее, что после того пустого до безумия дня — а как еще назвать его, когда все вдруг растеряли слова, а значит — и ум? — она каждую ночь уединялась в кабинете доктора, который обычно был закрыт, недоступен изнутри и снаружи, а ключи были лишь у них с сестрой Ларой, чтобы иногда вытереть пыль (делать это горничным не полагалось, потому что в кабинете хранились все личные дела, абсолютно конфиденциальные). В этом тихом и недоступном уголке, всегда после полуночи, сестра Евдокия совершала одно не совсем законное действие, со стороны его можно было бы даже назвать «подлым», так что не ей, уж конечно, сердиться на француженку, раз она сама перешла дозволенные границы: в пустом кабинете доктора сестра Евдокия читала записи своих пациентов, внутренне оправдывая себя за своеволие. Это действие, совершаемое темной ночью за спущенными шторами, было совсем не по правилам, но тревога в душе сестры Евдокии так разрасталась, приобретая свой рельеф, свои контуры и обрастая страхами, что она отчетливо ощущала готовность ко всему, и даже без возможности связаться с доктором — глубоко в душе знала, что он был бы на ее стороне. Подобные «тайные» знания не всегда истинны, в их глубине чаще всего скрываются соблазнительные желания, но сестра Евдокия все же не настолько заблуждалась, чтобы окончательно уверовать в свою правоту. И она решила рискнуть, даже не поделившись с сестрой Ларой — и не потому, что не доверяла ей, скорее — чтобы не загружать ее своими проблемами. Она совершила это мелкое преступление в ночь после того лишенного слов вечера, когда относила в кабинет доктора стопку пустых листов, и если бы кто-нибудь спросил ее, почему она это делает, она бы, наверное, ответила так: доверенные мне пациенты слишком уж особенные, я должна знать… и действительно, их у нее, может быть, и меньше, чем у сестры Лары, но все они создавали такие проблемы, которые были неподъемны и для них самих, без реальной надежды на разрешение; особенно Ханна, особенно Анастасия, особенно Ада, не случайно же все они нашли друг друга, и не без помощи сестры Евдокии. Да и остальные были как опара для ее тревоги, которая непрестанно росла, начиная бродить, и это испытание сестра Евдокия должна была выдержать. Было у нее и еще одно оправдание, связанное с особенностью, которую Анастасия подметила у нее уже давно, списав ее, правда, на молодость сестры Евдокии: она никак не могла постичь странные выкрутасы чувств и лабиринты, в которых блуждали ее подопечные, их душевное состояние казалось ей непонятным и чуждым, она не могла постичь терзаний Анастасии, подтолкнувших ее к возмутительной попытке сбежать — просто не могла взять в толк, что человек, убегавший однажды, неизбежно повторит свою попытку; она не понимала, почему Ханна вечерами не может заснуть и использует Шуберта как заглушку для своих мыслей, ну какие мысли могут быть у человека в таком спокойном месте, что может мешать его сну или, не дай бог, делать его сон зеленым? а тревожно пронзительный взгляд Ады на всё вокруг, на события и людей просто поражал ее… почему бы ей не расслабиться и не принять все таким, как есть… В этом смысле ей с трудом удавалось сопереживать их страданиям, пока те оставались скрытыми в их душах или телах, но зато когда они открывались, становясь видимыми, она без долгих раздумий принимала их близко к сердцу, убежденная, что любыми способами должна помочь им справиться с ними. Некоторая душевная «глухота», которую со стороны можно было бы воспринимать как «недоразвитость чувств», полностью освобождала ее от неловкости за то, что вот, мол, заглядывает в чужие записи, предназначенные для других, из праздного любопытства или, тем паче, из желания заполнить собственные пустоты… но сейчас ни о каком «заполнении», «удовлетворении» или «любопытстве», ни о каком понимании и знании не было и речи — ей просто нужно было самой справиться со всем этим, поэтому сестра Евдокия была спокойна, хотя и испытывала некоторую неловкость, но не оттого, что читала чужое, а потому что была совершенно уверена: ей чего-то недостает, чтобы понять то, что она читает… но с этим стыдом она уже свыклась, он настигал ее, лишь когда кто-нибудь заставал ее на месте преступления, уличая в невежестве, но в таких случаях она просто опускала голову. С болезненным чувством она вспоминала, как Анастасия еще при их первой встрече, а это было больше месяца назад (если вообще кто-либо рискнет подсчитывать время, веря в то, что оно поддается исчислению), упомянула одну книгу, тогда сестра Евдокия не поняла, что за книгой скрывается вопрос, она лишь почувствовала, что Анастасия говорит о чем-то важном для себя, и возразила, чтобы уберечь от любых заблуждений, здесь нет гор, есть только море, сказала она тогда… и только потом сориентировалась, осознав и свою ошибку, и свое невежество… Как-то позже, в кабинете у доктора, она добросовестно попыталась разобраться — протянула руку к книжным полкам, где все важные книги стояли в строгом порядке — так, чтобы их было легко найти, и вытащила именно ту, о которой говорила Анастасия и которую она привезла с собой. Сестра Евдокия попыталась читать, но есть вещи, в которых нелегко разобраться, нужна особая подготовка, и забросила ее, совсем ничего не поняв, люди на страницах книги пребывали внутри собственных представлений и вымыслов о себе и о мире, каждый — в своих, и соединить их вместе ей было не под силу, с тех пор она не притрагивалась к книгам, а сейчас, решив читать записи, она расположилась в удобном кресле доктора точно под книжными полками, но вскоре почувствовала себя почти так же, как тогда, с книгой — листы были заполнены совершенно незначительными вещами, которые пациенты воспринимали абсолютно по-разному — в зависимости от значения, которое они им приписывали, и это нагромождение смыслов вызывало в ее голове хаос и головокружение. Она ничего не понимала. Кто-то писал о системе канализации, которая из-за повышения уровня воды начала вонять и вызывала спазмы в его селезенке; другой совсем не замечал этого, но зато страдал от своей болезненной чувствительности, которая обостряла его слух до такой степени, что непрекращающийся стрекот сверчков, по ночам доносившийся в комнату даже через закрытые окна, превращал их в его мучителей; еще кто-то пытался в письменной форме уяснить для себя очень старые события, разъедавшие его душу и не дававшие покоя; а когда она дошла до откровений господина, вздыхавшего по ее собственному телу, которое в неровном мерцающем свете грозы привиделось ему голым, сестра Евдокия совсем отчаялась и вместо того, чтобы покраснеть, тяжело вздохнула, осознав, что взаимопонимание невозможно: нет, я не могу, пусть доктор сам разбирается со всем этим, и вернулась к совсем конкретной цели — конкретно быть в курсе дел, не слишком углубляясь, и по возможности справляться хотя бы с этими конкретными делами…