Димитр Вылев: Жарынь

— Опередил меня Кольо, — Маджурин вжался телом в росяные кусты. И стоял не шевелясь, выжидая, пока народ пройдет на хозяйственный двор.

Под звон клепала утро развесило во дворе световые пятна и тени, будто разноцветное свежевыстиранное белье. Голоса смолкли. Маджурин выпрямился с сигаретой в зубах, загородил синий клочок неба между кронами двух груш. Белые крапинки кепки брызнули над щирицей. Рядом с навозной ямой лежал на боку пегий пес с коричневыми полосами на спине. Маджурин выплюнул сигарету в траву и из-за струйки дыма, обдавшего вкусные запахи щирицы горелым духом табака, окликнул пса. Тот, не поворачивая головы, скосил на него вымученный ленью бледный глаз.

— Мурджо, Мурджо, — притворно добрым голосом позвал Маджурин и выстрелил. Пес тут же сдох с беззлобным удивлением.

Лицо Маджурина стало легким, и он увидел свою улыбку в росе, собравшейся в листе щирицы. Второй ствол он разрядил в небо. Стайка голубей выпорхнула из-под стрехи. Грузовики еще не урчали, и Маджурин побежал домой — оставить двустволку и собраться в дорогу.

По югу ходили легенды об улыбке Маджурина. Ему угрожала страшная смерть, но ее одолел смех, укорененный в его сердце. В хронике старичка Оклова отмечено, что это было в Балканскую войну. Наши погнали беев к морю, но те вскоре стали напирать к нашим границам. Болгарские войска оголили пограничный хребет на юге — там жили коренные сельчане и увалийцы, которым снились дали Фракии, откуда их изгнали. Им снились просторы между Тунджей, Марицей и Ардой с пунцовыми полосами татарника вдоль черных равнинных дорог; или какой-нибудь вяз, посаженный сырым утром; или крыши домов — по ним в летний день барабанит крупный дождь, как конские копыта. В район Искидяр вступили вражеские войска и подожгли три села. Огонь ветром перенесло в район Млечный путь. Впереди регулярной армии разбойничали с ножами и манлихерами черкесские банды. Мужики, вооружившись двустволками и старыми пистолетами, остались дома охранять имущество. А бабы, старики и дети потянулись через глубокий дол на Светиилийские холмы на телегах, груженных домашней утварью: кастрюлями, сковородками, мукой, кувшинами с водой. Остальной скарб — деревянный, глиняный и медный — был попрятан в колодцы. Караван в полной тишине тащился с паролем на Светиилийские холмы. В пути Христо Маджурин начал реветь во все горло. Бабы испугались, как бы на плач не нагрянули черкесы, стали его уговаривать. Да как уговоришь человека, которому всего восемь месяцев от роду? Бабы, не останавливая каравана, устроили сходку под предводительством бабки Карталки. До войны она с мужем, хлипким человечком, вечно обложенным горчичниками, и двумя незамужними дочерьми, плоскоглазыми, будто кто при рождении железной пятой наступил им на лицо, жили изгоями. Семья нищенствовала и была жива только благодаря бабке Карталке. Пугливая злость смотрела из ее красных глазок. Перед войной, когда наши поприжали бейское племя, бабы бросились грабить чужое добро. Одна потащила железные вилы, другая — медную посуду, третья — деревянную ступку для соли. А Карталка взвалила на спину зеркало величиной с дверь, приволокла его в Яницу и приставила к дереву перед общиной.

— Сучки, гляньте на себя! — сказала она бабам.

Испугавшись своих нечеловеческих лиц, те разбежались по домам, причитая:

— Милость в себе погубим грабежом, завтра не сможем ни детей любить, ни конец принять спокойно.

Голоса их сливались в один стон, который тысячелетиями облегчал муку деревянных сох и борон, бедствия войн, боль разлук и гибели людей, животных и растений. Теперь, при бегстве, бабка Карталка стала верховодить, и под ее командой бабы постановили:

— Бросить дитя!

Телеги поскрипывали в глубоких черных колеях. Мать, прижимая ребенка к груди, пыталась утихомирить его молоком, но дитя, привыкшее сосать под крышей дома или в тени дерева, не желало брать сосок и знай верещало среди скрипа колес и пыхтенья скота. Женщины, потеряв терпение, разъяренно закричали:

— Послушайся мудрого совета, брось его! Лучше ему одному умереть, чем всему каравану погибнуть!

Мать перекрестила ребенка, сунула ему в рот тряпку и положила в кустах. Там, будто в доме у очага, пела цикада. Бабы потащили мать к каравану. Но она, давясь слезами, вырвалась и по голосу цикады нашла ребенка под кустом. Трижды горемычная женщина бросала сына и трижды возвращалась к нему, пока вконец не потеряла голос. Тогда, обессилев от муки, она закрыла его своим телом: