Димитр Вылев: Жарынь

— Ты весь взмок, — сказала Милка, — есть еще порох в пороховницах, бате Никола.

Керанов помолчал в поисках умной и проникновенной мысли, которую хотелось подарить шоферам. И тут прогремело два выстрела: один гулко прокатился над землей, другой, резанув уши, взмыл в небо. Эхо долго кружило над долами среди влажного порханья голубиных крыльев.

— Маджурин украл шубу, заводи, ребята! — торжественно приказал Керанов, словно командир, который рассчитывает победить в сражении.

Колонна зарычала, закрутились колеса, и машины с гулом исчезли за домами. «Что-то хорошее случится», — опять с восторгом подумал Никола Керанов, не обращая внимания на примесь горечи, которую он приписал только что подавленному в душе страху.

На рассвете ветки шелковицы перестали стучать в окно. Тишина разбудила Христо Маджурина. Ему показалось, что сумрак, бледно-розово окрасивший стекла, пахнет глогом.

— Так будут пахнуть через три года зрелые персики. Пора! — сказал он себе тихонько, чтобы не тревожить жену, которая спала рядом, положив голову на ладонь правой руки.

Он одевался в потемках с нетерпением человека, долго ждавшего своего пробуждения. «Если не согрешу до восхода солнца, никто в селе не поверит, что я перестал поститься, не поверит, что улыбнусь красиво». Он бесшумно вышел из комнаты и отправился в кладовку. В темноте, напоенной запахами вина и копченого мяса, нащупал шланг бочонка и втянул в себя два-три глотка. Грешное тепло поползло по телу. Маджурин взял нож, лежавший на доске под бочонком, по соленому запаху нашел окорок, отрезал кусок мяса. Прожевал, снял со стены двустволку, вышел во двор.

В мирном ночном холодке он шел по улице, не видя ее, выбирая дорогу по запаху помягчевшей земли. Заборы сквозь росу слали ему ароматы молодой крапивы. Маджурин проворно шел меж темнеющих домов. Его синяя спецовка казалась темно-фиолетовой и сливалась с ночью. Белые крапинки на кепке неутомимо и часто прорезали темноту желтыми линиями, как светлячки во ржи, подпрыгивали, выдавая задор человека, долгое время бывшего в неподвижности. Можно было подумать, будто он собирается что-нибудь взорвать. Но шаги не говорили о темных страстях. Нет, он совершит малый грех.

— Совсем жалкий грешок, — сказал Маджурин занимавшемуся утру. — Чтобы показать, что краду шубу, и буду улыбаться. Ох, и дубье ж эти безгрешные люди. Какая, мол, шуба? Какая улыбка? Не спешите поперед батьки. Имейте терпение, и все узнаете.

Кто закостенел в постах, тому претит покорность. Рано или поздно потянет на разбой, как ни думай, как ни держи в чистоте свою совесть, — единственное, на чем держится мир, как отметил в своей хронике старичок Оклов. Выходит, чтобы не умереть, нужно подчиниться злу? Тогда какой смысл оставаться в живых?

Маджурин прошел два-три перекрестка и оперся спиной о забор, за которым уже сияли окна дома. В воздухе носились запахи утренней еды. Он размышлял у забора: какой бы грех сотворить?

Самое подходящее — застрелить какую ни на есть собаку. Он вырастил почти всех собак села, если и убьет одну кудлашку, никому вреда не будет.

Пройдя еще два перекрестка, Маджурин очутился возле Венца. Рядом сквозь ветки палисадника заиграл свет, и он услышал, что Никола Керанов умывается перед крыльцом своего домишки, спрятавшегося за деревьями.

— Выстрелю раньше, чем он ударит в клепало, — пообещал себе Маджурин и закурил.

Он поспешил на собачий лай, хрипло разлившийся по ту сторону хозяйственного двора. Льняные крапинки и кошачий глаз сигареты мелькнули в темном дворе по другую сторону Венца. Тонкая, похожая на борзую, собака с маленькими породистыми ушами бросилась на Маджурина. Он вспомнил, что прошлым летом был здесь в гостях. Они сидели в доме за столом, дверь была открыта, собака вбежала в комнату и укусила его за руку. Он вспомнил, как нашел в яме слепого щенка, как поил его ослиным молоком; щенок отъелся, повеселел, и он подарил его своему корешу, а тот уступил собаку за трех гусынь хозяину этого дома. Маджурину вспомнилось, как он дул в замерзшую пасть щенка, чтобы согреть его кишки. Сейчас пес лаял на него, во влажном дыму пасти было его собственное дыхание, когда-то вдохнувшее жизнь в щенка. «Злая псина, добрая псина», — Маджурин попятился, обороняясь двустволкой. Он не злился на собаку, пусть себе лает, — откуда ей знать своего благодетеля. Но он и понюшки табака не даст за благодарность; так рассуждал человек, лишенный корыстолюбия. Когда он вышел на улицу, собака замолчала. Минут через пять-шесть он обогнул Венец и попал в другой двор, поросший деревьями и щирицей. Здесь его настиг голос керановского клепала, и он юркнул в щирицу.