Дониэль Клейтон - Хрупкие создания

Жду, пока не окажусь в комнате одна, и открываю его. Достаю бумагу и разворачиваю. Пробегаю по напечатанным словам. Пальцы становятся влажными, и бумага выскальзывает из рук.

Это подтверждение того, что я иду в школу.

Это расписание летних занятий.

Это конец.

Я почти падаю: колени не держат, сердце вот-вот остановится, голова тяжелая. Меня выворачивает. Я даже не успеваю добежать до мусорной корзины. Обжигающая, липкая жидкость стекает по моему черному леотарду, оставляя кусочки полупереваренного грейпфрута на белом тютю от мадам Матвиенко. Я даже не прикрыла рот руками. Падаю на колени. В глазах жжет. В груди тянет. Сейчас меня снова вырвет.

Дверь открывается. Это Джиджи.

– Господи, Джун! – Она подлетает ко мне с корзиной.

Я икаю, и от этого болит живот. Слезы текут по щекам, и я не могу остановиться, плачу, пока Джиджи держит меня над ведром и я пытаюсь опустошить мой и без того пустой желудок. В мусоре лежат остатки китайской еды навынос, и от этого меня мутит еще сильнее. Джиджи гладит меня по спине в каком-то странном ритме, похожем на песню.

Не могу пошевелить руками – кажется, тону прямо в полу. Вся моя энергия теперь лежит в этой мусорной корзине. Джиджи вытирает мне лицо и грудь, и тютю сухим полотенцем. Она включает мой электрический чайник, а я сижу разбитая. Джиджи подносит мне дымящуюся чашку. Она даже умудрилась заварить чай правильно. По-корейски. Достала заварку из моей сумки, налила в чашку кипяток. Бросила чуть чаинок сверху, чтобы они не успели потонуть. Я и не думала, что она знает все это.

Джиджи молчит. Наливает мне еще чашку. Помогает раздеться. Снова чистит все вокруг. Накрывает меня одеялом. А потом наконец спрашивает:

– Что случилось?

В ее глазах – беспокойство. Искреннее. Словно она любит меня. И я начинаю плакать, потому что я-то отношусь к ней ужасно. Мне так хочется сказать ей, что я не умею быть хорошей. Что я так долго была злой, что просто разучилась. Это рефлекс. Такой же, как рвота. И внутри меня есть темные вещи, которые продолжают всплывать.

Вместе со словами из меня будто выходят остатки ужина. Я рассказываю ей об обычной школе, о том, что не знаю, кто мой отец, даже признаюсь, что толкнула Сей Джин. У Джиджи округляются глаза, а губы сжимаются. Но она не отходит от меня. Не морщится в осуждении. Она просто говорит, что все будет в порядке, и гладит меня по голове, пока я не начинаю проваливаться в сон, уставшая от рвоты, разговоров и эмоций. Я дремлю. В голове слишком много слез. Горло все еще саднит.

Наконец выключаем свет. Джиджи зажигает одну из своих вонючих свечек, а я слишком устала, чтобы попросить ее задуть, потому что у меня от нее голова болит. А ведь она была так добра ко мне. Я не должна думать о ней плохо. Дверь открывается, и я слышу голос Алека и чувствую, как он проходит мимо моей кровати. Я переворачиваюсь. И зачем только она решила впустить его именно сегодня? Вот бы Джейхи был здесь и позаботился обо мне.

– Джун что-то сегодня рановато легла, – слышу шепот Алека. – И у вас тут чем-то…

– Ага… у нее был непростой вечер, – шепчет Джиджи в ответ.

Я застываю. Сжимаю ладонями одеяло так сильно, что белеют костяшки. Жду, что она расскажет, как я все тут заблевала, словно мне два года, но она этого, конечно, не делает. Джиджи хранит мои секреты. И тогда я понимаю: я вижу в ней ту, кто однажды отнимет у меня все, но, кажется, только ее я могу назвать настоящим другом.

Пишу в своей комнате эссе по истории, когда в дверь стучит комендант.

– Я с дарами, – сообщает она. – Еще одна посылка от твоей матери.

Комендантша передает мне коробку, завернутую в большой пакет с бирюзовыми и сливовыми цветами.

– Мы всегда радуемся, когда твоя мама присылает что-нибудь, – объясняет она, потом поворачивается, чтобы уйти, но в последний момент добавляет: – Ах да, еще кое-что.

И протягивает мне конверт. На нем только мое имя, и все. Ни адреса, ни марок. Я начинаю паниковать: ладони потеют, сердце стучит как бешеное.

Первым открываю конверт. Внутри – кучка вырезанных записок, как в кино. Я узнаю почерк Алека. А второй, должно быть, принадлежит Бетт. Это их глупые любовные записки.

Он пишет: «Я буду любить тебя вечно. Вечно».

И еще: «Нам суждено быть вместе».

И еще: «Ты – моя вторая половинка».

И я знаю, кто передал мне письмо. Бетт, конечно. Она теперь даже не скрывается. И это не должно на меня повлиять. Но как такое проигнорировать? Потому что среди всех этих записок лежит еще одна: «Между вами никогда не будет того же, что было между нами. Он снова будет моим».