Дониэль Клейтон - Хрупкие создания

Мамы толкают впереди себя коляски. У входа в метро запах жареных каштанов становится почти невыносимым. Мы спускаемся к поездам. Тетя Лиа сжимает мою ладонь.

– Замечталась что ли? Какая-то ты тихая сегодня. Как дела в школе? Как танцы? Мальчики? – Мы проходим через турникет и ждем поезд. – Там вообще есть такие, которым девочки нравятся?

Я смеюсь:

– Конечно. Это ж стереотипы…

Думаю об Анри и Алеке, о том, как мистер К. их загонял, чтобы взрастить в них мифическую русскую маскулинность. А потом вспоминаю Уилла и как к нему относятся из-за того, что он гей. Ему никогда не дадут танцевать главную роль, только не в этой школе, будь он хоть в три раза лучше всех остальных. Интересно, думают ли так же и обо мне? Из-за моего цвета кожи?

– И как ты? Ну, чувствуешь себя после занятий?

– Нормально.

Незачем отвечать развернуто. По голосу понятно, что она волнуется. Мне и родителей хватает.

– Я в порядке, – повторяю.

Вопросы тети тонут в шуме приближающегося поезда. Мы едем до Таймс-сквер. Людей здесь целая куча, в меня постоянно врезаются, и я стараюсь не отставать от тети Лиа. Повсюду сверкают рекламные щиты. Залипаю на плакаты бродвейских постановок. Я так ни разу и не видела ни одной. Я вообще мало что видела в этом городе – только местность возле школы и квартиру тети в Бруклине. Она постоянно зовет меня на прогулки, но я слишком занята – занятиями и репетициями. И еще Алеком. Но этого ей знать не стоит.

Следую за ней сквозь толпу людей. Мужчины и женщины протягивают мне всякие ненужные вещи, просят купить. Другие выпрашивают мелочь. У толпы свой пульс, свой ритм, свои волны – и они толкают нас в сторону сердца Таймс-сквер. Мы сворачиваем с Бродвея. Подходим к офису доктора, и я как наяву чувствую запах йода, холод инструментов на груди и слышу писк машин. Ладони потеют, сердце сильно стучит. Здесь, в Нью-Йорке, я еще ни разу не была у врача. Да и в Калифорнии, до отъезда, была давно, в августе.

– Не волнуйся, все быстро закончится, ты и не заметишь. – Тетя Лиа гладит меня по спине. – Обещаю.

Внутри я стараюсь не глазеть по сторонам.

– Тетя подождет за дверью, а ты пока переоденься, – просит медсестра. – Доктор Ханна уже ждет тебя.

Она достает из ящика бумажную накидку и кладет на стол. Не могу на нее даже смотреть, ведь совсем ничего не скрывает.

– Та сторона, что более открыта, – перед, – напоминает медсестра и закрывает дверь.

Я переодеваюсь. Заходит доктор, а потом и тетя.

– Хочешь, чтобы я осталась, дорогая?

Киваю. Она садится у двери.

– Здравствуй, Жизель, меня зовут доктора Ханна, – представляется мужчина в белом. Он поглаживает свою густую черную бороду.

Я прикрываю грудь и жму ему руку.

– Приятно познакомиться. – Он достает стетоскоп и греет его. – Значит, ты балерина?

– Да.

Он руками показывает, чтобы я убрала руки – так он сможет послушать мое сердцебиение.

– Волнуешься?

Я снова киваю.

– Не стоит. Ты ведь такие процедуры уже миллион раз проходила. – Доктор кладет руку мне на плечо. Он прав: я переживаю их каждые шесть месяцев с тех пор, как родилась.

– Расслабься. – Он хватает трубку с полки. Она пахнет латексом. – Отодвинь-ка накидку.

Краснею. Смотрю в потолок и опускаю руки. Он мажет противной прозрачной мазью чуть пониже ключиц. Каждый раз, когда его руки приближаются слишком близко к груди, у меня холодеют ноги. Доктор кладет электроды, похожие на маленькие чашечки, мне на кожу. Нажимает кнопки на машине у стола. Монитор загорается – как у компьютера, – и я вижу сверкающую линию моего сердца. Сменяются цифры, и машина издает странный звук, который напоминает мне о морском бризе в Сан-Франциско, только электрическом. Доктор говорит со мной о балете, о том, как ходил на «Лебединое озеро», но я слышу только электронный шум. Пытаюсь успокоиться, чтобы машина не показала ничего странного. Если сердце поведет себя как-то необычно, мне запретят танцевать. Скажут, что это слишком рискованно. Слишком опасно. Слышу голос отца:

– Пирожочек, будь осторожнее. Ты не такая, как все. И это хорошо, конечно, хорошо! Но и плохо тоже.

Диагноз мне поставили еще в младенчестве и тогда же сделали операцию, но я не понимала всей серьезности происходящего, пока не попробовала впервые потанцевать. Мне было четыре. Родители записали меня на чечетку и балет, и когда мне пришлось отбивать ритм в туфлях с металлическими подошвами, я раскраснелась и упала. Учителя ничего такого в этом не увидели, просто подали мне стакан воды и посоветовали отсидеться, но потом рассказали об этом случае родителям. Помню, как мама подхватила меня на руки и сразу же потащила в больницу, даже отца не подождала. Ему пришлось ехать следом за нами на такси. Я читала журналы несколько часов, а потом рыдала, когда врачи приставили ко мне свои холодные металлические инструменты. Казалось, это было так давно, но на деле я все та же маленькая испуганная девочка.