Wind-n-Rain - Костолом

Она увидела их издали. Могла бы бежать в лес — до опушки рукой подать, но знала: бесполезно. Их больше, и пусть лес ей был вторым домом, рано или поздно она выбилась бы из сил, а они — нет. Выкраивать себе лишние часы жизни — это как продлевать свою смерть. Поэтому она бросила на землю таз с бельём, что тащила от речки, заскочила в дом, заперлась на все засовы и просто стала ждать.

Сначала они пытались её звать — выкрикивали её имя вперемешку с проклятиями, бросали камни в бревенчатые стены. И чем дольше это продолжалось, тем больше их становилось. В маленькое смотровое окошко она уже могла видеть, как её дом берут в кольцо, и в пришельцах она узнавала то одного, то другого — казалось, будто вся деревня собралась тем утром у её одинокой сакли. Кто же остался за стенами поселения? В дни, когда море беспредельно подчинено туркам, и прибрежные сёла разоряются одно за другим, навсегда оказываясь стёртыми из памяти этих земель? Она не злилась, и ей не было страшно, она лишь сожалела о том, что не позаботилась о себе заранее. Ошиблась. Думала — ещё молодая, время есть. Но теперь за ней не стояло ни времени, ни наследницы. Отойдя от окошка, она обрушилась на пол. Ей ничего больше не оставалось — только ждать. Глупцы, которым, швыряться камнями уже надоело, теперь надумали в её дом просто вломиться. Она нужна была им живой — они верили, что сам Пророк завещал забивать богохульников камнями. Мадина зажмурилась, представив себе эту участь — было несложно, ибо подобных историй она слышала много: и из базарных сплетен заезжих купцов в былые времена, когда князь Али-Мурза ещё не был женат и славился благоразумием и мягкосердечием, и из давних бесед с матерью. В тех краях таких, как она, кроме неё самой больше не было, что не мешало суеверным каждого неугодного казнить за грехи, приписываемые сейчас и ей. Сперва их связывали, лишая подвижности, затем закапывали в землю по грудь, брали в кольцо и кидали камни, пока не начинало казаться, что колдун, а чаще — колдунья, испустила дух, и её чёрная душа отправилась в подземное царство вместе с её чёрной кровью, жадно впитываемой рыхлой землёй. Мадина горько усмехнулась: смерть про неё не помнит, сама она за ней не придёт. Но даже если она убьёт себя, или её убьют, призвав смерть силой, она всё равно не умрёт. Она останется здесь — бродить по берегу полупрозрачным лунным видением, и так будет вечность. Мать передала ей дар здесь же — в этом доме, а сама вылетела в трубу, и Мадина должна была сделать так же. Дымоход — её единственный путь, такой близкий и недоступный. Впереди — века неприкаянных скитаний, так пусть же её последний час в теле живой женщины не омрачится грязной экзекуцией.

Дверь уже едва сдерживала напор бьющегося об неё тарана. Это была крепкая дверь, дубовая. И засовов с дюжину. Прапрабабка Мадины, которая и построила этот дом на этой земле, провозгласив её своей, их землёй и закрепив её за ними, неспроста не оставила окон. Она была мудрой женщиной, и сейчас, таращась в дрожащую под ударами дверь, Мадина была ей благодарна. Сняв с пояса, на котором держались её юбки, крепкий нож, что долгие годы служил ей и инструментом, и оружием, она зажала его в кулаке и приложила к животу. Решено: она не дастся им живой, и её смерть не послужит им страшной забавой. Она отправит себя в вечность саморучно — оставалось лишь дождаться, когда падёт дверь: перед тем как испустить дух, ей хотелось взглянуть им в глаза.

Но удары внезапно стихли. Даже голоса за стенами стихли, и казалось, стихло всё — сам воздух: и птицы, и кузнечики, и даже ветер… Отложив нож, ведомая страхом и любопытством, Мадина поднялась с пола, стряхнула печную золу с оборок юбок и вернулась к смотровому окошку. Едва подойдя к нему, ей тут же пришлось отшатнуться — на неё неслось что-то странное, ни на что не похожее. Лишь отступив пару шагов и дав этому чему-то беспрепятственно залететь в дом и приземлиться на доски у её ног, она поняла, какую смерть приготовили для неё селяне. Сухие доски уже занимались под пылающим тонким факелом. Следом полетел ещё один, и Мадина, перестав уже оглядываться на дверь — там не спасение, там ловушка, они хотели её выкурить — вновь схватилась за нож. Тот выпал из влажных, покрытых страхом ладоней, и Мадина нагнулась, чтобы поднять его… Нижняя юбка вспыхнула от расползающегося по доскам пламени, за нею занялась другая, огонь взбирался выше с неимоверной скоростью — простая холщёвая одежда служила ему хорошо, и Мадина уже чувствовала тошнотворный запах тлеющих волос, слышала мерзкий писк, что издавала лопающаяся на её груди обугленная кожа, затем был запах горящей плоти. На летних ярмарках им завлекали в харчевни. Плоть горела долго: она обратилась в угли, уже когда все четыре стены крохотного бревенчатого домика с печкой посередине стали рыжими от пламени. A потом были кости… Они так и не прогорели до конца, не стали пеплом. Они оказались слишком крепки.