Инга Кузнецова - Промежуток

За плечами удочки, на ногах рыбацкие сапоги – но, думаю, это маскировка. Следуют за женщиной. Она у хвостового вагона, растерянно оглядывается. Она кого-то ждет.

И вот из-за касс к ней выходит маленькая старушка в черном. Я не пойму: старушку кто-то ведет, но он почти полностью скрыт огромным букетом сирени. Выглядывают только маленькие ступни в старых сандалиях. Эту старушку я помню, она живет в Упрямцево. Это довольно далеко отсюда, через широкий луг, но старушка часто приходит на станцию. Она ездит в райцентр.

Говорят, за лекарствами для больной дочери. Вечерние пьяницы, собирающиеся на станции со всей округи, судачат: дочь не просто больна – ее подстрелили. Мужики жалеют несчастную мать, а дочь никто не видел.

Дочь – это какая-то легенда. Старушка в трауре. Но кто же тогда прячет лицо в нежных пятилистниках?

Фиалковая женщина встречается со старушкой и сиренью, и вместе они уходят по тропинке в сторону леса. За ними на разумном расстоянии следуют крепкие рыбаки.

Целая толпа запоздало вываливается на меня. Это дружеская компания, но всех очень много – похоже, они занимали целый вагон. Женщины, мужчины, старики, подростки. Выкатывают дедушку в инвалидном кресле. Лицо его скрыто. Старомодная шляпа надвинута на глаза.

К кому все они приехали? На них какая-то цыганистая, пестрая одежда. Но что это? То, что кажется алыми и бурыми цветами на черном и белом фоне, оказывается пятнами крови, сгустками крови. Все эти люди так ярко изранены, что кажется невозможным, что все они живы. Жуткий, правдоподобный грим. А может, это вернулась съемочная группа сериала «Душегубы», которая работала тут пару лет назад? Тогда массовка в ярких костюмах часами перемещалась туда-сюда по моей поверхности. Сейчас, конечно, я не смогла бы никого узнать. Лица застыли. Все люди перемещаются молча. У некоторых вывернутые наружу огнестрельные раны – вернее, отличная их имитация. У девушек все ноги в крови. Впереди выделяются двое подростков с авоськами. В них разноцветные книжки.

Молчаливой вереницей эти люди спускаются по ступенькам и отправляются к опушке. У кого-то за спиной гитары, у кого-то узкие футляры. Вероятно, с духовыми инструментами. Все это производит очень странное впечатление. Я так захвачена, что не сразу замечаю несущийся наперерез им черный лакированный автомобиль.

Пестрые разбегаются врассыпную. Они бегут к деревьям. Парень, который катит инвалидное кресло, тоже ускоряется. Старик, завернутый в плед, вцепляется в подлокотники. К счастью, компания успевает скрыться в зарослях, когда автомобиль наезжает на какое-то препятствие. Я вижу троих мужчин, раздраженно жестикулирующих. Один из них вооружен пистолетом. Он пытается целиться в убегающих в лес. Его останавливают двое других. Один из них нервно роется в багажнике. Другой вынимает из кармана фляжку и отпивает. Предлагает товарищам. Неудавшийся стрелок закуривает. Автомобиль, похоже, совсем заглох. Подозрительная троица топчется в растерянности, а потом, посовещавшись, разворачивается и пешком отправляется через луг к деревне Упрямцево.

– Что же это, Голубь, скажи? Это же не Инга? – Дарт припадает к земле, пропитанной страхом и отчаяньем.

Я отброшено. Я валяюсь рядом. Я уже привык к тому, что Дарт разговаривает с голубем как с человеком. Это нормально. Со мной он не так доверителен. Трехпалый хлопочет над ним. Все нормально, бедняга Дарт, все нормально. Это тело – обманка. Оно никому не принадлежит. Просто тело. Это не Инга. Мне ли не знать. Инга не могла погибнуть, и проводков внутри нее никаких нет. Там одна странность и нежность. Тяжесть и нежность. Глупость и нежность. Инга слишком живая. Взбалмошная, строптивая. Да она бестолочь! Не может разобраться, любит нас или нет. И кого из нас. А это не Инга. Это ее отслоившийся образ.

Один из образов. И больше ничего. Я бы попыталось объяснить это Дарту, но он меня не услышит.

Дарт прекрасен. А я только дерево.

Он совершил невозможное. Вытащил меня из Башни, нес на горбу. И не важно, делал он это ради своего представления о какой-то немыслимой чести, ради Инги или ради справедливости. Не важно!

У него получилось. Он смог почти все.

Не дотянул только до кромки леса. А нам сейчас необходимо оторваться от самой возможности преследования. Поверить в это. Да, преследования деформируют нас. Провоцируют паранойю. Обрекают на муки и смерть, если здесь вообще еще уместно говорить о «нас». Но и наоборот (тут Платон опять прав, как всегда). Наша паранойя – веревка, и на конце ее репрессии. Сейчас самое главное – не дернуть за нее. Чтобы выжить, нужно представить, что мир разумен. Что мы сами сохранили рассудок.