Инга Кузнецова - Промежуток

– Не поддавайся унынию, брат!

– Из-за стихов погибают те, кого я люблю. Я люблю их больше, чем их стихи. Стихи не стоят всего этого ужаса, который вокруг нас.

– Ты в этом уверен? Гурр? – заволновался я. Не нравилось мне настроение Дарта.

– Давай лучше думать об их выживании.

– Выживании для чего? Для молчанья? Ради самого выживания? Стихи того мальчика тоже о безнадежности. Но в них столько силы и смысла! Читай безнадежные!

Я в возмущении хлопал крыльями. Мы медленно въезжали в пригород.

Он не понимал меня. Мы почти остановились. Надо было срочно что-то делать.

– Дарт! Дарт! – я метался по салону. —

Ну же!

– Ладно. Сейчас. Ингино стихо. Там птицы возникают, кстати. Зяблик и зимородок.

Голубя там нет!

– Ну и что!

– Сейчас… как там…

ты говорил

что у нас с тобою нет будущего

ел мой рот и говорил

что у нас нет будущего

подбородок

свежевала твоя щетина

да у нас нет будущего

мы были как зяблик и зимородок

и у нас нет будущего

как бесконечно тянулась меж пальцев твоих

моя прядь

но у нас нет будущего

я прошу тебя будь таким странным и впредь

а у нас нет будущего

прядь которую ты поправлял и глядел

на свечение лба

с такой кротостью силы.

а у нас нет будущего

говорил ты все верно не суть а судьба

да у нас нет будущего

как близко

был безумный твой глаз с темнотой до белка

нет у нас нет будущего

как ты прав эти наносекунды века

а у нас нет будущего

глупо у нас нет прошлого

дико у нас нет будущего

ни у кого нет будущего

будущее фейк

Я молчал. Я сидел тихо и думал о ее словах. Мы летели так быстро, что огни фонарей сливались в сплошную горящую линию.

– Будущего у нас нет, это правда, – вдруг с силой произнес Дарт. – Но не об этом надо беспокоиться. А о том, как по-настоящему прожить настоящее. Надо броситься в него очертя голову. Мы, люди, как будто мнемся, рассчитываем что-то… мы как будто не полностью в нем. Не то, что вы, птицы.

А ведь больше у нас ничего и нет.

Со свистом мы пролетели маленький пригород и въехали на окраину гигантского полиса.

Это город наших стремлений, драм, любовей, разрывов, смертей. Здесь жили и умерли мои родители. Здесь были и сплыли мои товарищи. Здесь, в дурацкой тюрьме, сидит тот, кто понимает все о наших занятиях и невозможности наших надежд. Тот, кого все мы называли Метафизиком, великий поэт.

Он увел у меня Ингу. И даже сейчас, сидя в тюрьме, он, он владеет ее сознанием – не я.

Ну и что. Это моя жизнь. Это мой город, и я привык к его остроте, к его осколкам, к его углам. Я люблю его – и это значит, что люблю слишком многое. Я внимателен к своему городу. И мне это широко, мне больно, мне очень остро. И – выносимо. Я могу вынести всю остроту творящегося в этом городе, потому что слишком, слишком жив. У меня столько сил, столько ярости, столько любви и решимости! Нет, не понимания. Не ума.

Но сейчас мне кажется, что, если понадобится, я пойму и угадаю всё.

Я не знаю, что нас ждет. Но чувствую в себе какую-то сжатую пружину с упрямой стрелкой. Еще немного – и я превращусь в вектор. Я готов действовать. Мое тело пронизывают токи действия. Я с трудом сдерживаю нетерпение – напор пружины. Мне нужно снизить скорость.

Голубь тих. Мне кажется, он задремал.

Я выравниваю дыхание. Мы сворачиваем с шоссе в тесный переулок. Здесь, в этом микрорайончике, скрыт многоэтажками двор моего детства – с маленькой хоккейной площадкой, со старыми качелями и поржавелой горкой, которую иногда подкрашивают. Я нечасто приезжаю сюда. Мы с братом переехали в другой район еще при жизни родителей. В нашем панельном доме поселились какие-то братки. Но в соседнем до сих пор со своей старенькой мамой живет Макс, в двухкомнатной квартире с захламленным балконом, на котором еще можно узнать обломки наших лыж. Я знаю Макса с наших двух или трех.

Мы ходили в один детский сад, территория которого начиналась тут же, за сетчатым забором. Помню, летом за верандой росла земляника, а осенью воспитатели заставляли нас собирать на участках грибы. Они сами сортировали их: что-то налево (себе, в ведро), что-то направо (в мусорный контейнер – ведь мы не смогли бы отличить бледной поганки от сыроежки). Нас с Максом все это мало интересовало. Шестилетние, мы работали машинально. У нас был свой особый мир. Нас беспокоила судьба инопланетных существ. Мы разговаривали о галактиках и звездах. Иногда мы даже пытались рассуждать о Бермудском треугольнике или судьбе Атлантиды (после того, как отец научил Макса плавать, эта тема у нас и всплыла). Потом его отец ушел на рыбалку и не вернулся. Может быть, думал я тогда, он просто стал сазаном – существом совершенной и обтекаемой формы. Он и был для меня сазаном – обтекаемым, молчаливым, задумчивым, загадочным, прохладным. Фамилия Макса была Сазонов, я не забыл.